Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 97 – Арсен Гуссе

Поклонники Фрины сделали из золота ее статую и поставили в дельфийском храме на мраморной колонне. Статуя была работы Праксителя. Увидев ее, циник Кратес сказал: „Вот памятник целомудрию греков“. Статуя находилась между изваяниями лакедемонского царя Архидама и Филиппа, сына Аминты. Над нею была надпись: „Фрина Фесбийская, дочь Эпикла“».

Когда мой брат вернулся домой вечером, я сказалаему:

– Отличные вещи узнала я о греческих философах. Платон, Сократ, Эпикур, Диоген, Демосфен и Сократ, Аристид и другие считали за честь добиться ласк куртизанки.

Он засмеялся:

– Ты отыскала мою книгу?

– Да, – отвечала я, – так за тем-то учат вас греческому языку, чтобы посвятить в подобные басни! Если не ошибаюсь, Греция была непрерывным карнавалом.

– Да, – сказал он и, посмотрев мне прямо в лицо, прибавил: – разве было бы тебе приятно выиграть процесс, обнажив грудь обвиненной?

– Да, если бы я была мраморной красавицей.

Брат стал отыскивать свою книгу, но я, в свою очередь, спрятала ее; он всюду смотрел, не подозревая, что я положила ее под подушку.

Эта дурная книга, конечно же, послужила поводом к дурным снам. Я также отправилась в Коринф, ходила с большим торжеством приносить обет Венере! Я, как Фрина, служила моделью для Праксителя, уже гордясь поклонением, как будто была мраморной красавицей.

На другой день я хотя и находилась под надзором матери, но с увлечением прочитала еще раз эту книжку и вместе с последней страницей, казалось, открыла светлый Эдем.

Взглянув на бедное наше жилище, я с грустью думала о той скудной жизни, которую мне предстояло вести.

До этого времени моей заветной мечтой было сделаться учительницей; таково было желание матери, которая, не утратив гордости в дни невзгоды, говорила, что жить своими знаниями не значит унижать себя.

Учительница! Многих видела я в полинялых платьях, старомодных шляпках и стоптанных ботинках!

Хотели также посадить меня за фортепьяно и сделать чудом музыкального мира: но у меня не оказалось никакой способности терзать клавиши. Я училась, но, вслушиваясь в свою игру, чувствовала непреодолимую охоту завыть по-собачьи.

Неужели собаки так же нервны, как я?

Прочитанная мною книга побудила меня взяться опять за музыку. Я мечтала, что игра на фортепьяно откроет мне настоящий вход в свет, тогда как, будучи простой учительницей, я при всем моем знании не пойду дальше классной комнаты.

– Маман, – сказала я вдруг, – мне хочется быть музыкантшей. Ты говорила правду, и я возвращаюсь к твоей первой мысли.

В тот же день снова взяли фортепьяно. Мать восхищалась тем, что я опять принялась за музыку. Она с ангельским терпением давала мне первые уроки и, главное, слушала мою игру, от которой выли собаки. Сама я уже не выла,а представляла себя чудом, которому весь мир рукоплещет.

Я училась терпеливо в течение полугода, до самого того дня, когда явилась в консерваторию. Нашли, что у меня нет природных способностей к музыке.

Я заплакала от злости и хотела проиграть ногой гамму на спине профессора. Но почти в то же время едва не кинулась ему на шею, потому что он посоветовал моей матери представить меня в класс танцев. Он находил меня высокой, стройной, гибкой. Смотря на мою ногу, он очертил в двух словах мое призвание: «Посмотрите, в ее ноге больше ума, чем в руке».