Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 95 – Арсен Гуссе

Нередко женский глаз делает открытия там, где философ ничего не видит; причина тому та, что женщины дальше историков проникают за кулисы всех театров. Они видят актеров света прежде, чем те выйдут на сцену, видят их в то время, когда те возвращаются после торжества или падения.

Кроме того, я пишу эти записки единственно не для того, чтобы иметь удовольствие говорить о самой себе. Погубленная и возрожденная силою любви, я хочу посредством любви спасти некоторых из тех женщин, которые будут меня читать. Если удастся мне спасти хоть одну из них, то я с радостью скажу: «Мой труд не пропал даром», и тогда почию в безмятежном покое.

Отважная путница, носимая прихотью течения по морю, полному подводных скал, я до своего крушения на самой опасной из них видела тихие и тенистые острова, сулящие счастье одинокому путнику, дающие убежище даже в той области, где зарождаются, бушуют и торжествуют самые сильные страсти. Я хотела воздвигнуть маяк над подводными скалами, благодаря которым терпела одно крушение за другим, и сняла топографию областей счастья, виденных мною в промежутки между бурями.

Извини меня, враг-читатель, если я говорю языком мореходов: недаром же я странствовала по океану страстей.

Кроме того, мой дед был вице-адмиралом!

При этом воспоминании я печально склоняю голову. Что сказал бы он о всех моих дурачествах?

Не поэтому ли я могу сказать вместе с Нинон Ланкло ^[36]: «Если бы пришлось, то я предпочла бы быть повешенной», или вместе с Софи Арну ^[37]: «Зачем я родилась? Если для того, чтоб умереть, то следовало раньше предупредить меня об этом». Но Софи Арну и Нинон Ланкло умерли восьмидесяти лет, тогда как я в двадцать хотела написать свою эпитафию.

Под громким смехом много скрывалось горя в моей жизни. Когда мне было шестнадцать лет и я еще верила всему, даже любви, в мою комнату залетелахорошенькая ласточка и билась крыльями о зеркало. Я поймала ее, чтобы поцеловать и повязать ей на шею розовую ленту, которой были связаны мои волосы.

Увы, она так сильно ударилась о зеркало, приняв его за открытое небо, что умерла в моих руках.

Это было печальным предсказанием для всей моей жизни.

Я умру, как эта бедная ласточка. Ударюсь головой и сердцем о любовь, мечтая видеть небо, – и найду только смерть!

Я забыла назвать вам свое имя. Меня знают только под вымышленным именем Маргарита Омон, но мое настоящее имя Каролина Диана де Фурко.

Если вы любопытны, то я скажу вам, что имею право на графскую корону. Я родилась богатой, но это весьма старинное богатство погибло прежде, чем я вошла в годы рассудка. Годы рассудка! Я никогда не доживу до них. Годы рассудка – это эпоха смерти, сказала бы я, если бы не боялась прослыть восьмым мудрецом Греции. Богатство погибло, и мое семейство, потерпев последнее кораблекрушение, укрылось в Париже, на острове Святого Людовика.

Положение еще не было отчаянное; наняли квартиру великолепную, но сильно запущенную. Мебели почти не было.

От кораблекрушения моя мать спасла только троих детей, пенсию и много сомнительных долгов, между прочим, один в виде полиса Общества морского страхования. Но какое вам дело до всего этого?

Моя сестра находилась в Сент-Дени, брат готовился вступить в Брестскую школу, а я играла в жмурки с мебелью в гостиной.