Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 248 – Арсен Гуссе

– Кто вы? – спросил он вдруг.

– Скучающая женщина.

– С вашими-то глазами! Этого мы не допускаем здесь. Вы, кажется, пьете пиво – это своего рода нечестье.

Поэт подал ей стакан подогретого вина.

– Вы правы, – ответила госпожа Моранжи, – но я не француженка.

Подошел новый собеседник.

Это был молодой живописец, который только что разрушил Школу изящных искусств и отнял жалованье у членов Института; он вставал вечером, как все ночные странствователи, и негодовал на солнце.

– Солнце под тем предлогом, что не ложится, никогда не встает; поэтому я не мог сегодняработать, – сказал живописец.

– Молчи, – отвечал ему Густав Матьё, – ты тогда только встаешь, когда заходит солнце.

– Потому-то я и начинаю рисовать ночью. Я уже нашел колорит Рембрандта и уверен, что он написал ночью свою картину Ronde de nuit ^[96]; солнце отбрасывает бледные тени, между тем как газ или даже лампа или свеча дают удивительные эффекты.

И молодой живописец рассказал, что в кабаках Монмартра и Рынка можно найти совершенно готовые картины, которые привели бы Рембрандта в величайший восторг.

– Пойдем туда, – сказала госпожа Моранжи.

Живописец был в восхищении от того, что нашел подобного товарища для странствования; они потихоньку выбрались из зала.

Госпожа Моранжи еще ближе взглянула на эту странную комедию ноктамбулизма, который влачит свой хмель по кофейным и кабакам. Всюду останавливались на несколько минут; она прикасалась губами к кружке пива, принимала неуклюжие манеры женщины, привыкшей к подобным странствованиям, надеясь спастись от всех нескромных взглядов несколькими словами, сказанными с английским выговором.

Она видела невероятные и неслыханные картины! Мужчин и женщин, лежавших на столах или под столами; страстных игроков в домино; певцов, утративших голос; влюбленных, потерявших предмет своей страсти или обманутых женщиной; музыкантов, игравших на скрипке или на флейте в виде отдыха после игры в обществе; женщин, довольствовавшихся только тем, что пускали пыль в глаза; провинциальных теноров, грозивших сжечь Оперу, как будто она еще мало горела; министров без портфеля, лаявших на правительство; архитекторов, обещавших сжечь Лувр; бедняков, кричавших: «Жгите!». Но, бросая проклятия, все эти питухи и пьяницы, казалось, вели жизнь сибаритов; ничто не омрачало их удовольствий; они смеялись над всеми, над собой и над другими.

Иногда вбегала запоздавшая певунья и начинала романс среди этого нескладного шума.

Ее поили водкой, чтобы она была выразительнее в своих куплетах.

Госпожа Моранжи нашла, что картина имела слишком резкие штрихи, и почти испугалась, что попала в среду этих праздношатающихся, которые стремились прямо в пропасть. Не один раз упала бы она в обморок, если бы не смачивала губы водкой и не нюхала тайком спирт. Один из пьяниц, заметив это, крикнул ей:

– Прочь чванных!

Молодой живописец успокоил испугавшуюся госпожу Моранжи.

– В течение всей ночи мы не встретили ни одного мошенника, – сказал он ей, – все эти личности – слепок честных людей, с той разницей, что честные люди дурачатся днем и спят ночью, тогда как мы спим днем и веселимся ночью.

Вернувшись домой, госпожа Моранжи дала себе слово никогда больше не странствовать ночью; но чем чаще посещала она общество, тем сильнее разыгрывалось в ней желание пуститься снова на ночную прогулку.