Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 127 – Арсен Гуссе

– Слушай! – сказала мне одна из этих дам. – Она зовет Фантазио.

– Нет, – заметила другая, – она говорит о Марциале.

В предсмертной агонии Каролина видела этих двух поклонников, к которым питала истинную любовь.

Из всего общества я один был глубоко огорчен и с истинно христианским состраданием смотрел на борьбу Каролины со смертью. Я удивлялся ей, потому что знал побудительную причину.

– Она просто рехнулась! – сказала актриса. – Разве у нее не было всего, чего она хотела: отелей, бриллиантов, лошадей?

– Да, – отвечал я ей, – она все это имела, но отдала бы за радость сердца.

– Радость сердца! Это что такое?

Я взял руку актрисы:

– Когда вы полюбите, я скажу вам. – Потом прибавил: – Впрочем, тогда вы не будете нуждаться в моем объяснении.

Я был на погребении Каролины. Нужно чтить всякое мужество, даже мужество самоубийства, когда побудительной причиной бывает высокое чувство.

Каролину похоронили не в общей, а в отдельной могиле, согласно распоряжению Бриансона.

У церковных дверей я встретил маркиза Сатану.

– Ну, – сказал он мне, – не говорил ли я вам, что смерть ее неизбежна?

– Вы потому только знали все, что разговаривали с ней.

– Как бы то ни было, но я вас не обманул.

Я рассказал маркизу, как умерла Каролина, предложив тост за забвение.

– Она не будет забыта, – сказал маркиз. – Бриансон не умер с горя, потому что это невозможно; вы встретите его не здесь, а на кладбище отца Лашеза.

Действительно, мы там встретили Марциала.

Он протянул нам левую руку, потому что правая была на перевязи.

Он выходил на дуэль за одно слово, оскорбительное для Жанны д’Армальяк.

– Я дрался за другую, – сказал он нам, – но думаю, что любил эту.

Во время Коммуны Париж, как известно, переселился против воли в Версаль.

Однажды на улице Оранжери я увидел проходившую, как тень, старую женщину в черном платье, с бледным лицом, в напудренном плохом парике, прожившую, вероятно, много-много лет. Судя по заученной осанке и по набеленному лицу, эту женщину можно было с первого взгляда принять за старую актрису. Меня поразила она своими чрезвычайно изящными манерами. Никогда не видел я лучшего живого портрета XVIII века. Я подошел к ней. Она улыбнулась мне, как старому знакомому, и своим взглядом, казалось, говорила: «Вы ошиблись, со мной уже поздно говорить».

У нее осталось еще столько кокетства и самомнения, что она вообразила, будто я обращался к женщине, а не к разрушенному памятнику. Поэтому она прибавила, очевидно, с намерением прекратить мое красноречие:

– Мне сто лет. – И пошла дальше, точно двадцатилетняя женщина, сказавшая мне: «Подите прочь!»

Эта встреча произвела на меня сильное впечатление; все мои друзья помнят о ней.

В течение нескольких дней в отеле «Резервуар» только и было речи, что о женщине, сказавшей: «Мне сто лет!»

Молодые актрисы, игравшие тогда действительную комедию в парке Людовика XIV, отвечали на все нежные слова, с которыми обращались к ним: «Мне сто лет!»

Я старался опять встретить столетнюю женщину, но она выходила из дома очень редко. Мне сказали, что ее зовут Бомениль, что она была танцовщицей в Опере. Вот все, что я мог узнать из ее биографии. В настоящее время она жила бедно, платила четыреста франков за квартиру; вместо горничной служила ей кухарка соседки, бывшей кантатрисы в Фейдо. В хорошую погоду они обе бродили вместе по парку, подобно теням или мертвецам, которых забыли похоронить.