Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 102 – Арсен Гуссе

– А Пятница?

– Это мой повар. Но, будучи богаче Робинзона, я надеюсь иметь на своем пустынном острове еще несколько диких товарищей и рассчитываю на вас…

– А, вот что! Да ты, Гастон де Фуа, настоящий принц, – сказал Рафаэль.

– Банковый или цыганский принц? – спросила Анжель.

– Влюбленные всегда бывают принцами, – отвечала Лаура наставительным тоном, – не так ли, Каролина?

С этими словами она толкнула меня к Гастону, который прикоснулся своими губами к моим.

Я быстро вырвалась и стала бегать полувеселая, полупечальная.

Началось сумасшедшее беганье, которое привело нас к большому пруду; здесь на берегу мы увидели хозяина «Сороки-рыболовки», который ожидал нас в белом фартуке, надвинув колпак на правое ухо.

После этого первоначального завтрака, за которым не было недостатка в шампанском, мы подробно осмотрели швейцарскую хижину,которую Гастон называл и дворцом, и замком.

Хижина стояла на косогоре среди небольшого английского сада, который со всех сторон был окружен густой стеной буков, берез, дубов и вязов. Густой шиповник закрывал эту стену, образуя вокруг сада белый и розовый пояс, от которого веяло благоуханием.

О, как я любила этот розовый цветок, столь простой и вместе с тем столь поэтический! Сколько раз с того времени давала по луидору бедному овернцу на Елисейских полях, прося его найти мне в Булонском лесу цветущую ветку шиповника! Вдыхая его благовоние, я на несколько минут переносилась в незабвенное прошлое, и сердце мое наполнялось несказанным блаженством.

Была ли то любовь? Нет, в аромате первых роз я искала упоения шестнадцати лет.

Не цветы, а юность свою посылала я отыскивать в лесу.

Танцевали в этот день не под писк органа, а под звуки эраровского рояля. Гастон пошел со мной в беседку из ломоноса и других цветущих растений, откуда к нам доносился смех Лауры и громкий голос Рафаэля.

Гастон вполголоса разговаривал со мной. Что сказал он? Ничего. Это была тарабарская грамота, и однако я поняла ее.

А потом?

Отправились в Париж – я такой же, какой приехала. Поэтому, гордясь сама собой, я смело поцеловала мать.

Клянусь в том шиповником следующей весны.

Мы променяли остров Святого Людовика на Пасси и поселились в нижнем этаже небольшого дома на улице Помпы, недалеко от Жюля Жанена ^[40].

Сказать мимоходом, это был первый знаменитый человек, которого я видела. Он ездил в фиакре, как простой смертный. Мне сказали, что он отправляется таким образом в Академию. Почему же не Академия делала ему визиты?

Вторая знаменитость, жившая по соседству, был Россини. Я серьезно спрашивала себя, неужели нужно иметь такую толщину, чтоб обладать умом.

Я, будучи тонкой до прозрачности, отчаивалась иметь когда-нибудь ум. Однако вспомнила Обера, такого же прозрачного, как я, который во всяком разговоре со мной вставлял умное словечко.

Наше бедное жилище украшалось садиком величиной в ладонь, с одним абрикосовым деревом вместо рощицы и сточной ямой вместо фонтана. Правда, в нем пели птицы, но это были канарейки в клетках.

Мать жила здесь, как и на острове Святого Людовика, на 1500 франков в год, забыв минувшую роскошь, находя утешение в Боге и предавшись заботам о троих детях: сыне, отправлявшемся в Брестскую школу, старшей дочери, все еще бывшей в Сент-Дени, и обо мне.