Книга Джошуа, страница 29 – Микита Франко

Это утомительно — быть выгребной ямой для отходов. Он сливает в меня всё, что не хочет переживать сам. Удобно меня так использовать, как будто я не могу сломаться. А когда мне плохо, кто меня защитит? Вот если я больше никогда не приду, что он будет делать?

То есть, я знаю что. Наверное, то же самое, что и тогда.

Матушка сказала ему, что меня нет (идиотка, кто тогда всё это думает сейчас, если не я?), и он побежал прыгать с моста. По-настоящему. Я видел это со стороны также четко, как вижу окружающий мир при выходе на свет — как вижу деревья, птичек, собственные руки. Так я видел его: девятилетний малыш — крошечный, как фигурка из киндер-сюрприза, — бежал через снежный буран в расстегнутой курточке и в ботинках с развязанными шнурками. Я знал, куда он бежит, так точно знал, словно следил за маршрутом по навигатору: к мосту над Мензой. Это недалеко от дома: пятнадцать минут бега маленькими ногами.

А я был словно везде и нигде. Так близко, что мог разглядеть слёзы на его щеках, но так далеко, что видел его пересекающим в одиночку целые улицы и широкие проспекты. Видел его большим и маленьким. Значительным и ничего незначащим.

Мог ли я бежать за ним? Я ведь как-то оказался рядом. Может ли это быть правдой, если мы делим с ним одно тело?

Но когда он, скользящими подошвами, начал забираться по кованым узорам вверх, через ограждения на мосту, я с отчаянием попросил:

— Не надо!

И он услышал меня. Он посмотрел на меня, и мы увидели друг друга, как в зеркале.

— Джошуа! — он спрыгнул на снег и вцепился в меня.

Мы обнялись. Я чувствовал его, словно у меня есть тело. Когда обнимаюсь с Ветой, чувствую её такой же реальной, каким был он. Только не знаю, кем был я.

И тогда не знал. Даже не знал, что делаю на этом мосту, мне ведь тоже было девять. У него хотя бы были родители, а у меня — никого. Круглый сиротана морозе. Из воспоминаний только волосатый член во рту, и больше ничего о своей жизни не помню.

И мне так не хотелось умирать. Хотелось, чтобы было что-то ещё, что-то кроме этого члена. И я сказал:

— Совсем придурок что ли? Ты нас убьёшь.

Он всхлипнул:

— Ты же видел, что случилось…

А что случилось? Ну, мать наорала. Сказала, что меня нет. По-своему была права. Я уже тогда знал, что мы заперты в одной клетке, и кто-то из нас должен уйти. Мог бы даже я, только он не отпускал.

Я старался ему объяснить, почему это важно. Сделал шаг назад, разрывая объятия, и честно сказал:

— Нам пора прощаться.

— Зачем?!

— Ты же понимаешь, что она права?

Он зачерпнул с мостовых перил снег и кинул горсть мне в лицо. Стало мокро, холодно, больно — щеки защипало. Я, морщась, закричал:

— Блин, ты че!

Дима с вызовом спросил:

— Если я тебя придумал, почему тебе больно?

У него щеки алели красным от мороза, а слезы замерзали на ресницах и превращались в льдинки. Он смотрел на меня с праведным гневом во взгляде и ждал ответа.

— Наверное, ты придумал мне боль, — ответил я.

— Боль не придумывают, — выдохнул Дима. — Она или есть, или нет.

Я положил руки ему на плечи и сказал по-взрослому:

— Послушай, так не может длиться вечно. Тебе нужно меня отпустить и жить дальше.

Я знал, что должен быть за старшего. Знал это, как знают дети, которым из роддома приносят «братика или сестричку». Я появился в этой клетке вторым, но чувствовал, что должен держать в руках нас обоих — как первый.