Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 228 – Арсен Гуссе

– Ну, от меня он не дождался бы подобной эпитафии, – сказала княгиня Жанне, когда уехала Цветок Зла.

– Однако вы находили его обворожительным, – ответила Жанна.

– Да, как хорошенькую картинку.

– Как же вы могли питать любовь к двум своим поклонникам?

– Первого я любила потому, что не любила мужа, а второго любила потому, что перестала любить первого.

– Вы не приносите счастья своим поклонникам. Первый застрелился; теперь Фильшатель убит на дуэли. Второй поклонник…

– Тсс! Он так же умер, как и другие. Видите, до чего печальна любовь. И начинается-то она слезами.

– Почему?

– Потому, что сперва нужно отнять поклонникау соперницы. Вы, например, хотели отнять Бриансона у Маргариты Омон, а я – Фильшателя у Цветка Зла. Любовь питается слезами, и потому-то я ее не люблю.

– Быть может, по этой самой причине я люблю ее, – поникла головой Жанна.

– Я не имею времени любить ее, потому что подавляю при первом поцелуе.

Женщины до такой степени любят говорить о себе, что готовы нести небылицы, лишь бы не молчать.

Потому-то Жанна и княгиня Шарлотта признались другу в своих грехах, причем Жанна плакала.

– Оплакивать мужчину – недостойно женщины, – сказала ей княгиня.

– Я оплакиваю не Марциала, – отвечала Жанна, – но себя, свое сердце, душу, молодость.

Княгиня улыбнулась:

– Полюбив во второй раз, вы поймете, что нельзя оплакивать ни своего сердца, ни души. Кроме того, вы будете еще моложе, чем когда-либо.

– Я никогда не полюблю.

– Вы! Не верю…

Речь зашла о герцоге Обаносе.

– Нет, – сказала Жанна, – я не полюблю его, потому что не хочу продать себя.

– А я не хочу отдаться.

Д’Армальяк принадлежала к числу женщин, которые покоряются увлечению, тогда как княгиня любила насилие. У нее, правда, не было третьего поклонника, но вот что случилось.

В свете говорили о некоем quasi Дон Жуане, который влюблялся во всех женщин, потому что не любил ни одной. Он не ограничивался введением и никогда не вступал на окольную дорогу, так что беспощадно убивал всякую встречавшуюся на пути добродетель. Упоминали о той, о другой и так далее до бесконечности. Известно, что в этом отношении нужно быть крайне осторожным и более чем наполовину уменьшать число жертв; но, во всяком случае, жертв этих оказывалось порядочное количество. Однако он не был ни Антиноем, ни Аполлоном; скорее, можно было назвать его фавном, то задумчивым, то грустным, с язвительным взглядом и такой же речью.

Чувствительные особы говорили, что у него есть сердце; веселые нравом говорили, что он умен. Но главным его качеством было искусство доказывать женщинам, что любовь не дает награды добродетели, что она есть слияние, излияние душ. По его мнению, жить значило любить. Эта доктрина, будучи нисколько не хуже других, соблазнила много простых сердец, тем более что взгляды фавна были красноречивы, и он спешил доказать на деле, что его доктрина самая лучшая. Магнетизм делал свое дело, и пациентка пробуждалась уже в то время, когда было поздно опровергать его парадоксы. Главная сила этой доктрины заключалась в том, что ее основатель, по-видимому, не имел себя в виду; он уверял, что уже давно отказался от применения к делу своего учения и говорил только в качестве философа, друга мудрости, почти так же, как Эразм Роттердамский,когда писал похвалу глупости. Княгиня с родинкой встретила в обществе этого доктринера, удивляясь тому, что до сих пор его не заметила. Он казался путешествующим иностранцем, и нужно было предупреждать его, что такой-то памятник заслуживает внимания. Княгиня попросила представить его, тот соизволил и подошел к ней весьма развязно.