Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 208 – Арсен Гуссе

Никогда у женщин не было столько нарядов, экипажей, празднеств. Некогда плясали на вулкане, теперь пляшут на развалинах. Веселые неаполитанцы не танцевали среди разрушенных Помпеи и Геркуланума; француженки, быть может, столь же веселые, но более забывчивые, танцуют после войны и Коммуны, как будто ничего не было.

Что сказал бы Ювенал? Он утратил бы свой суровый латинский стих, а если бы заговорил по-французски, то все эти хорошенькие губы засмеялись бы ему в лицо: «Откуда взялся этот человек, не любящий ни женщин, ни балов? Он тянет только старую, всем известную песню; пусть же идет проповедовать в пустыне».

Теперь не станут слушать ни стихов Ювенала, ни прозы Светония. Модный журнал есть истинный политический журнал. Париж предоставляет Версалю право говорить речи, но сохраняет за собой право веселиться.

Прежде карнавал продолжался три дня. Веселились еще немного средь поста. Теперь же карнавал тянется три месяца. И как злоупотребляют этим словом, чтобы предаться всем неожиданностям, нелепостям, прихотям! Прежде давался только один бал в Опере, теперь дается два. Прежде существовал только один Валентино, теперь есть Фраскати; прежде было только Closerie des Lilas, теперь есть Воксал. И в течение этого трехмесячного карнавала Париж улыбается, смеется и кривляется в тысяче мест, от хорошенького зала в Puce qui renifle до красивого зала в Poupée qui fume. Это бесконечный ряд увеселений. Есть также бал могильщиков, но пройдем скорее мимо.

Народ, подобно светским людям, имеет свои сборные пункты. Нужно видеть, как в субботу он швыряет на карнавальное безумие трудовые деньги целой недели. Воскресенье он проведет среди забав, а в понедельник будет пьянствовать с целью забыть, что остался без гроша. Отчего ему не подражать сильным мира сего? Не думаете ли вы, что народ презирает «безумную роскошь». Эта горячка охватила и его. Всякую зиму отправляются на бал Звезды парижские корпорации, в экипажах, белых перчатках, черных фраках, в вырезных платьях со шлейфами, в заемных волосах, со всевозможными цветами на голове, точно целый цветник. Я знаю, что на балах прислуги в ходу нашифраки и платья наших жен; но, за исключением этого, прислуга точно так же швыряет наши деньги за окно.

Все это только невинная игра в сравнении с тем случаем, когда светские женщины отправляются в музей Ворта выбирать себе наряды, чтобы поразить ими своих влюбленных и повергнуть в отчаяние соперниц. Поэтому курс платьев повышается и повышается.

Я помню время, когда платья стоили сто франков; мной овладел ужас, когда товар этот достиг цены в пятьсот. Я покорился участи, когда цена дошла до тысячи, а при двух тысячах стал опасаться за Францию. Женщины были так прелестны, что я простил им. Но при пяти тысячах франков терпение мое лопнуло, и я умываю руки ^[73].

Шелковые фабриканты скажут, что я брежу, так как двадцать пять метров материи по двадцать франков стоят только пятьсот франков. Да, но портниха хорошо знает, что я не брежу; она скромно сравнивает себя с великим художником, который, купив красок на пятьдесят су, создает картину в пятьдесят тысяч франков. «Материя ничего не значит, – говорит портниха, – необходимо искусство скроить, украсить, чудесно расположить банты и кружева».

Притом назначать на платье двадцать пять метров – значит не уметь считать. Половины метра довольно для корсажа и рукавов, можно даже их совсем не считать, потому что платье начитается, собственно, с пояса. Но платье тогда красиво, когда шлейф тянется по крайней мере четверть часа. Восставали против преувеличения, когда прелестная Друар заняла всю сцену своим несравненным шлейфом; она только на один день опередила моду.