Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 134 – Арсен Гуссе

Граф был настолько умен, что скрылся от сцены ревности и оставил меня наедине с сестрой; он умчался в Париж в моей карете. Уже в его присутствии я сильно ударила Розу веером, а потом, оставшись с ней наедине, вторично замахнулась. Быть может, просьба смягчила бы меня, но сестра с угрозой подняла руку; началась страшная борьба; страсть и гнев удвоили наши силы. Хотя миновала мода на кинжалы, однако в руках моей сестры я увидела это оружие; Роза готова была поразить меня; обезумев от бешенства, я вырвала кинжал из ее рук и нанесла ей удар в грудь; оружие проникло до сердца; Роза вскрикнула и упала навзничь. «Ах, сестра! Ах, Марго!»

Марго – мое уменьшительное имя. Понятно, ревность вдруг угасла в моем сердце. Я осыпала Розу поцелуями – но дело было кончено: она умерла, не произнеся ни одного слова.

Говоря таким образом, столетняя старуха лишилась чувств. Я с трудом привел ее в себя; это удалось мне потому только, что я отнес ее к окну и заговорил о Нини ^[53], так как одно это воспоминание могло ее оживить.

– Итак, – сказала она, бледная как смерть, – вы знаете мою тайну. Я была настолько низка, что скрыла свое преступление. Моя сестра не раз показывала свой кинжал, и потому в Опере разнесся слух, что она сама себя убила; говорили также, что ночью забрались воры и лишили ее жизни, опасаясьбыть открытыми. Разбудив горничную, я сказала ей, что по возвращении домой нашла свою сестру мертвой. Горничная, быть может, подумала, что я сама нанесла удар кинжалом, но никогда не упоминала об этом, хотя еще долго жила у меня. Другая на моем месте продала бы дом, чтобы все забыть; но я всегда питала мрачное пристрастие вспоминать прошлое. Я уже сказала вам, что хожу сюда как будто по обету. Вы видели меня на коленях: я молилась за Розу. Хотя сестра погребена не здесь, но этот дом кажется мне ее могилой. Ночуя тут, я постоянно вижу ее во сне с кинжалом в груди.

Старуха взглянула на портрет сестры.

– Она, бедняжка, также простила меня; она является мне не с грозным видом, а с улыбкой, как на этом портрете. Ах, Роза, Розочка! Я убила тебя ради человека, недостойного тебя и меня. Виновна ли ты в том, что любила его? Разве я сама не любила? Ах, как я любила этого жестокого де Вильера!

Я в последний раз взял руку столетней старухи и сказал:

– Прощайте или, правильнее, до свидания, потому что приду когда-нибудь побеседовать с вами.

– Приходите скорее, потому что в мои лета назначают свидание только за гробом.

Я спросил Бомениль, не проводить ли ее до станции железной дороги в Версаль; но она отвечала, что проведет ночь в Париже с сестрой.

Две покойницы! Но умершая на двадцатом году, казалось, сохранила в себе больше жизни, нежели та, которая еще не сошла в могилу.

– Вы еще, вероятно, не обедали, – сказал я старухе.

Она указала мне на корзинку.

– Тут найдется испанское вино и бисквиты, в случае если я проголодаюсь, – сказала она и, поклонившись мне, прибавила: – Прощайте, прощайте! Я лягу в постель.

Я пожал ей руку и вышел, поручив соседке присматривать за старухой.

– Да, да, – отвечала та, – она сумасшедшая и никого не пускает к себе. Не бойтесь, она всех нас переживет. Это колдунья!

Я рассчитывал встретить Бомениль в Париже или в Версале, но, кажется, она умерла на другой день, возвратясь на улицу Оранжери. Последнее волнение убийственно подействовало на нее. Она снова пережила один час из своей молодости, и этот час убил ее.