Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 123 – Арсен Гуссе

Я жаждала известности и сожалела, что у меня недостало мужества сделаться музыкальным чудом; читая роман Жорж Санд, принималась пачкать бумагу; побывав в Лувре, чувствовала страстное желание сделаться такой художницей, как Рафаэль и Тициан.

Увы! Мне было не суждено прославиться ни живописью, ни романом, ни музыкой.

Я могла приобрести известность только вальсом.

К счастью, моя слава продолжалась лишь один день.

Я помышляла также о сцене. Гоштейн пригласил меня для волшебных пьес; Монтобри дал дебют в характерном танце. В парижском Буффе я играла богиню; в Gaîté мне предложили роль фаворитки из предместья Сен-Марсо. Я соглашалась и не соглашалась; моя гордость жаждала большего. Я хотела играть Селимену – никак не меньше.

Без сомнения, я буду играть только роль кающейся грешницы.

Я хочу сказать: безрассудной! Часто помышляю о раскаянии, но не имею к тому сил. Притом же я не без гордости хотела пройти до конца путь куртизанки. Я сбросила маску и ничего не боялась, кроме своей совести, но и ту сумела усыпить. Вскоре заговорили обо мне в семействах и в мире туристов. Я проносилась над состояниями, как проносится гроза над жатвой. Конечно, цель моя состояла не в накоплении богатства, а в пользовании неслыханной роскошью. Немного спустя я сделалась кошмаром для П. в ее баснословном салоне, для С. в ее роскошной спальне, для М. в ее великолепной конюшне. Я, подобно Розалии Л., имела редкую мебель; вела большую игру, чем Субиз, хотела быть прекраснее Деверии и остроумнее Каролины Летесье; поэтому за моим столом собирались по первому знаку князья и знаменитости.

Вскоре слава обо мне распространилась за пределы Франции, так что всякий иностранец, прибыв в Париж, хотел быть мне представленным. Клезингер и Карпо выставили мой бюст. Каролус Дюран списал с меня портрет для выставки; странная история! По ошибке подписали имя герцогини под этим портретом, и я сама не узнала себя. Следовательно, моя жизнь была рядом побед и торжеств.

Период моего величия продолжался три года. Кажется, настает теперь период падения, не потому, что моя красота утратила блеск, но потому, что я по природной лени не могу продолжать войну и резню.

Я болтала с вами вчера, болтала сегодня. А завтра? Я уже сказала вам, что не люблю докучных вопросов.

Завтра, быть может, я постучусь в убежищеСвятой Анны.

И, придя туда, никогда больше не взгляну на свет.

Там буду оплакивать свои грехи и постараюсь забыть, что слишком много вальсировала.

Там буду просить прощения в том, что имела глупость нацарапать эти записки и открыть свое сердце.

Простится ли мне?

Здесь оканчиваются признания Каролины де Фурко, мелко написанные вороньим пером.

На прибавочных листах Каролина продолжала свои записки; эти последние страницы написаны нетвердой рукой.

До сих пор ее рукой управляли ум и сердце. Каролина, как говорится, заслушивалась сама своими речами. Но на последних страницах нет ни одной хорошей фразы, ни одного меткого слова. Судите сами.

«Четверг.

Я прожилась до последней нитки; придется на днях продать картины или драгоценные вещи, а между тем я должна была выслушать предложение патентованной куртизанки, которая устраивает браки с левой стороны: она сулила мне пять тысяч франков за позволение ввести в мой дом графа Марциала Бриансона. Кажется, он видел меня в лесу. „Пять тысяч франков, – сказала я, – небольшая сумма, но слишком велика для меня“. – „Ну, если она слишком велика, то я оставлю себе тысячу франков“.