Книга Джошуа, страница 47 – Микита Франко

Идея и правда странная, но я начинаю воображать. Я думаю, любой бы начал на моём месте — интересно же попробовать.

Дышу. Дышу кончиками пальцев.

— …воздух поступает в ваши руки, вызывая ощущение легкой вибрации или покалывания…

Именно это я и чувствую — еще до того, как она успевает сказать.

— …это приносит комфорт и расслабление, поток воздуха продвигается через локти, в верхнюю часть рук, заполняет плечи, обе руки, оба плеча…

Здесь, в темноте, у меня нет тела, но я легко могу представить, что оно есть: воображаю, как гоняю воздух от рук к туловищу, и оттуда — вниз, к паху и ногам, пока он не сконцентрируется в ступнях и не пойдет обратно. Мне становится так хорошо, что хочется спать, но детский крик вырывает меня из сонливой расслабленности — я вздрагиваю и от неожиданности подлетаю к потолку. Ничего не понимаю, голоса Алии больше нет. Я остаюсь подвешенным в воздухе, закостеневшим, без прежней легкости в движениях, и наблюдаю за спортивным залом с высоты.

Он — размазанный, как плохой рисунок, без лица и четких линий — кладёт на маты маленького мальчика. Мальчика вижу хорошо: он светлый, напуганный, с перекошенным от крика ртом. Ему двенадцать.

Это я.

Это он.

Это мы.

Он срывает с мальчика пояс белого кимоно и залезает руками под плотную ткань, к телу. Ощупывает ребра грубыми пальцами — я не вижу этого, но точно знаю. Мальчик плачет и просит прекратить, он говорит, что расскажет маме, но человек без лица отвечает, что мама ему не поверит.

Вижу, как в сторону летят белые курточка и штаны, он наваливается на ребёнка сверху, и раздается крик. Я срываюсь, стремительно лечу вниз на паркетный пол, и ударяюсь так, что вышибает воздух. Мне больно.

Ему больно.

Нам больно.

Смотрю напятно света, где стоит Дима, а он смотрит… на нас. Он тоже это видит. Переводит взгляд на меня, и мы впервые за долгое время можем увидеть друг друга со стороны.

Я шевелюсь, у меня вдруг появляются руки и ноги, я опираюсь об пол, чтобы подняться, чувствую непривычную телесность. Слишком настоящую для этого места.

Детский плач становится бесконечным эхом: мальчик кричит и звук повторяется снова, и снова, и снова. Без перерыва. Мы с Димой смотрим, как он терзает нас, но почему-то ничего не делаем. Решимости, с которой я убиваю таких в реальном мире, здесь нет. Здесь мне страшно.

Я помню этот день. После трехлетнего перерыва он вдруг решил сделать это так. Разорвал моё тело на две половины. И не только тело, да?..

Подходящий возраст, чтобы сделать с ребёнком такое. Я понимаю: тогда, в девять, было еще слишком рано. Мы ведь играли с самосвалами, жались к мамочке, едва удерживали в руках лейку от душа — постоянно заливали водой кафельный пол. Когда тебе девять, ты еще можешь позвать в ванную маму, показать, где болит, рассказать о случившемся на языке пиписек. В двенадцать это становится недоступным.

Ты вырастаешь. Тело меняется. Ты точно не покажешь его маме. И ты уже знаешь, что такое член, задница, дрочево и другие настоящие слова. Ты знаешь, что крутые парни хотят трахнуть девчонок, а если кто-то трахает тебя — ты опущенный петух, а не крутой парень. В двенадцать попадаешь в мир новых правил.

Он умело заставил нас об этом молчать. Она подыграла ему своим равнодушием.

Он громко дышит и рычит, как зверь. Он хватает мальчика за плечи, толкаясь в него, как заведенный механизм, и хрипло требует: