Книга Джошуа, страница 25 – Микита Франко

— Не переживай, Фасолькин. Я тебя не оставлю.

Когда я вытаскиваю ампулы с диацетилхолином, он дергается к дверце автомобиля, и даже открывает её, чтобы выскочить, но я снова беру пистолет и прикладываю дуло к его затылку.

— Ну и зачем? — устало спрашиваю. — Ты жирный, ты бегаешь медленнее, чем я хожу.

Он замирает, я убираю пушку, начинаю готовить шприц к уколу — стерильность не соблюдаю, это уже ни к чему.

Пока игла набирает жидкость, ласково объясняю Фасолькину:

— Вот если ты сейчас побежишь, мне ведь придется в тебя выстрелить. Я этого не хочу. Уверен, ты тоже этого не хочешь. Ты там распластаешься где-то на траве, кровью истечешь, мне потом с этим разбираться… О, готово, — когда шприц заполнен, я пододвигаюсь ближе к нему, и он дергается. — Т-ш-ш… Как комарик укусит…

Ввожу иглу в подключичную вену: это сложно и требует спокойствия пациента, поэтому я держу с ним зрительный контакт и ободряюще киваю. Хочу убедить его, что лучше вытерпеть этот укол, чем сопротивляться ему, я обещаю ему сохранение жизни за это терпение.

Когда убираю шприц, он уже обездвижен: паралитический эффектмиорелаксанта. Расплывается по креслу, как желе, а в глазах — ужас. Всё видит, всё чувствует, всё понимает, но не может ни сдвинуться с места, ни закричать — мой любимый тип беспомощности.

Бросаю использованный шприц в рюкзак и снова берусь за пушку. Развернувшись к нему всем телом, упираюсь локтем на приборную панель и перехожу к объяснениям:

— Во-первых, я ненавижу педофилов. Хочу, чтобы ты знал: я здесь из-за этого. Во-вторых, — перезаряжаю пистолет, — я выступаю за кастрацию таких, как ты, — выстреливаю в пах, из горла Фасолькина доносится едва различимый хрип, светлая ткань брюк промокает алым, — в-третьих, смертную казнь я тоже поддерживаю.

Он жмурится, по его щекам текут слёзы, он ждёт следующего выстрела. Но я не хочу тратить на него пули. Не желаю ему и быстрой смерти — это было бы слишком просто. Я хочу, чтобы перед смертью у него было несколько мучительных минут, проведенных в раздумьях о своей жизни. И я их ему дам.

Перегибаюсь через него, открываю все окна в машине. Затем выхожу, надеваю рюкзак на плечи, пистолет прячу в карман толстовки. Прежде чем закрыть дверцу, нагибаюсь и снимаю автомобиль с ручника.

— Прощай, Фасолькин.

Машина по инерции катится вниз, и только тогда я захлопываю дверь. Замирая на склоне, смотрю, как Нива, разгоняясь, влетает в реку, а затем, кренясь капотом, начинает уходить под воду.

Я надеюсь, что он не потерял сознание. Я хочу, чтобы он всё это видел.

В конце концов, это красиво.

В третьем классе папа сдал меня в свою секцию. Он мастер спорта по дзюдо, выбор был очевиден. Сначала я занимался в младшей группе под его присмотром, но в двенадцать лет меня перевели в старшую, к другому тренеру.

Двенадцать — паршивый возраст. Никто взрослым тебя не считает, а мысли в голове начинаются… недетские. И с телом происходит не пойми что, я даже не про половое созревание, а в целом. Становишься каким-то нескладным и как собой управлять тоже непонятно. У меня в тот период жизни ноги заплетались, потому что я рос, «как на дрожжах» (бабушкина присказка), и каждое утро вставал с кровати с новой длиной ног. Мне так казалось.

А в старшей группе дзюдо я влюбился. Не в девочку. В мальчика. Никогда раньше это странное чувство инаковости внутри меня не оформлялось ни во что конкретное, и вдруг оно обрело форму. Внешний вид. Имя.