Книга Дни нашей жизни, страница 106 – Микита Франко

А Ваня еще больше усугублял ситуацию, объясняя им:

– У меня просто раньше ремень только с дырками был…

Я все думал, как провести с Ваней воспитательную беседу о равноправии, толерантности и принятиивсех людей такими, какие они есть. Надо ведь было подвести его как-то к тому, что он живет в однополой семье. Поговорить с ним об осуждении. Сказать, что судить других – последнее дело, особенно взрослых людей за их искренние чувства друг к другу, а кроме того, это вовсе не мерзко. Хотя, сказать честно, такая оценка их отношений тем или иным образом находила отклик и во мне: чувствовал я нечто похожее, но не вполне ясное и не вполне осознанное.

Все, что подразумевалось под нашей семьей, – внешняя совершенность, слезливая история про умершую маму и отца-одиночку, – на самом деле было тайной, цепью обманов, неизвестно для кого камуфлированных под «обыкновенную семью». Все это Ване тоже предстояло узнать, потому что такое тяжело понять. Может, я и сам еще не до конца понял. Эта иллюзия «нормальности», этот обман – колючий, как еж, я ворочался в нем уже десять лет, меня со всех сторон кололо, и, между прочим, было больно.

Но только я об этом подумал, как рассерженный Ваня прибежал домой и сказал, что какой-то Андрей во дворе дразнит его «детдомовским». Меня это возмутило, и я вышел, чтобы разобраться.

Обидчиком оказался крупный пухлощекий мальчик одного с Ваней возраста. Может быть, даже одноклассник. Я хмуро спросил его:

– Ты что, не знаешь, что все люди равны?

И даже обрадовался: вот, появился повод завести об этом беседу с Ваней. Он как раз стал жертвой дискриминации.

Но в итоге оказалось, что Ваня первым назвал Андрея жирным. Я устало вздохнул. Тяжело тут говорить о равенстве…

Летом меня ждали первые настоящие путешествия по миру, которых я совсем не хотел. Родители просили относиться к этому проще, говорили, что это ведь так интересно – посмотреть на другие страны, на других людей, на море, в конце концов, которое я никогда не видел. Ваня при слове «море» разве что на голову от радости не вставал, а я ощущал лишь предчувствие каких-то противных неудобств, как когда не хочется чего-то делать, но ты знаешь, что все равно придется, и тебя тошнит от этого уже заранее.

Одно из главных доказательств моего безразличия к путешествиям: мне нечего о них рассказать. После, когда бабушка спрашивала меня, как я провел время, я обычно односложно отвечал:

– Багамы? На Багамах я кормил свиней.

А про Канаду мне вообще сказать было нечего: я почти не выходил из отеля. Разве что посматривал в окно на многоэтажки и прикидывал, с какой из них можно будет удачно покончить с собой, когда мы туда переедем.

Лев, глядя на мое апатичное безволие, с сомнением спрашивал:

– Ты пьешь таблетки?

– Конечно, – кивал я и каждый вечер нарочито громко шуршал таблеточными блистерами, делая вид, что пью лекарство.

А дальше по старой схеме: сплевывал таблетки в слив раковины.

Об Англии я мог бы рассказать больше, но бабушке такое лучше было не знать. Брайтон запомнился мне тоже всего одним днем, зато каким: я впервые побывал на ЛГБТ-прайде. И если то, что Слава осыплет себя блестками и раскрасится шестицветной радугой, было ожидаемо, то от Льва такого поведения я никак не ждал. Я вообще-то думал, что он и на такое событие наденет какую-нибудь белую рубашку, однако за границей он позволял себе более разнообразную одежду, словно в России всех заставляли одеваться сугубо строго. Ваня же, которому так ничего толком и не объяснили, воспринял все события очень спокойно. Он спросил, что это за «прайд» такой, а Слава ответил, что там будут музыка, радостные люди и все разукрашено радугой, и Ваня сказал: