Книга Дни нашей жизни, страница 131 – Микита Франко

Но я не спорил с отцами. Они сами знают, где им лучше. Не оставаться же здесь из-за меня одного.

Хотя в этой подготовке к переезду были и приятные моменты. Например, мы со Львом как-то собрались выкинуть старое барахло, которое пылится в кладовке со времен пришествия Христа (он так и сказал: «Со времен пришествия Христа»), и нашли там старые елочные игрушки, табачную трубку, пару тараканьих трупиков и тетрис. Не знаю, что именно из этого застало времена Иисуса – наверное, тараканы. А про тетрис Лев сказал:

– У меня был такой в детстве. В девяностых все в него играли.

Мы нашли батарейки, и оказалось, что он даже работает. Меня это не очень впечатлило: видимо, я слишком привык к хорошей графике, чтобы всерьез воспринимать крошечный серый экран в двести пикселей, зато Лев увлеченно поиграл. Потом сказал:

– А я свой у Шевы на тамагочи обменял.

– Кто такой Шева?

Лев на секунду замялся.

– Кто-то вроде первой безответной любви.

Я немного удивился. Не привык думать, что у родителей друг до друга могли быть еще какие-то любови. Я не знал, стоит ли мне выразить сожаление тому, что любовь была безответной, но на всякий случай сказал:

– Мне жаль.

Лев усмехнулся:

– Поверь, это не самое трагичное.

– А что – самое?

– Наверное, то, что он покончил с собой в четырнадцать лет.

Сказав это, Лев замолчал. Мне стало неловко, я не любил такие ситуации: когда что-то говорят про смерть и ты не уверен, как правильно ответить. Я решил, что тоже помолчу – тогда мы вроде бы как на одной волне.

Но Лев продолжил:

– Через полгода его отец тоже покончил с собой. А мать в конечном счете спилась и умерла в сорок лет. Уснула в мороз пьяная под забором.

– Она пила до этого? – осторожно уточнил я.

– Нет, – покачал головой Лев. – Они вроде бы вообще были какими-то профессорами…

Мы говорили приглушенно, почти шепотом. Я все пытался представить себе этого Шеву: какой он был, что его мучило и почему он это сделал? Спросить у Льва напрямую я не решался. Лишь искоса глядел на него и удивлялся: ему уже самому скоро сорок, а Шеве – до сих пор четырнадцать. Навсегда четырнадцать. Мы с ним ровесники.

Лев сказал уже громче:

– Дети не должны умирать раньше родителей. Это противоестественно.

– Почему он это сделал? – все-таки спросил я.

Папа пожал плечами.

– Я не знаю. Но, когда тебе четырнадцать, у тебя впереди еще десятки лет и сотни возможностей исправить все что угодно.

И он зачем-то повторил, посмотревна меня внимательней:

– Все что угодно, Мики.

Тогда мне показалось, что все это время мы говорили обо мне, а не о Шеве.

От нашего разговора у меня заболела голова. И, чтобы избавиться от этой боли, я снова зашуршал пакетами и коробками, стараясь шумом разрядить тяжелую атмосферу. Лев, прежде чем начать помогать, аккуратно отложил тетрис в сторону.

Так аккуратно, как будто завтра в него кто-то будет играть.

Но перед сном я, конечно, все равно об этом думал. Сидел на кровати и смотрел на полку со школьными тетрадями – где-то там, между ними, была спрятана моя предсмертная записка. Та, что «на всякий случай».

На какой такой случай? Так много людей старались, чтобы я жил. Моя мама, заботу которой я ощущал на себе даже после ее смерти. Мои отцы, которые не спали возле меня ночами, пока я болел, и в самые сложные моменты всегда были рядом. Моя бабушка с ее трогательным: «А сегодня я за тебя свечку поставила». Ну и что, что я не верю в силу этой свечки? Она верит. Она делает это, потому что хочет, чтобы я был в порядке. Разве может быть что-то сильнее этого?

Ведь если есть на свете сила, способная обесценить эту любовь, свести на нет всю мою жизнь, тогда получается, что ничего того не стоило. Ни роды в муках, ни мамина смерть, ни бережная забота родителей, ни любовь ко мне – ни-че-го.

И это накатившее на меня понимание оказалось таким жутком, что показалось страшнее всего. Страшнее переезда, депрессии, неопределенности. Страшнее будущего.

Я поднялся, подошел к полке и осторожно вытащил злосчастный конверт с надписью «Вскрыть, если я уже умер».

Посмотрев на него с полминуты, я подумал: не хочу, чтобы все вдруг стало неважным.

Я порвал его.

Я никогда себя не убью.