Книга Дни нашей жизни, страница 125 – Микита Франко

В каком-то смысле творчество меня спасало, позволяло сублимировать эмоции. После разрыва отношений с Глебом я думал, что уже никогда не заживу как прежде: голову занимали только мысли о том, что мы делали. Это приводило меня в ужас; мне казалось, что теперь вся моя жизнь будет подчинена одним только этим желаниям. Неужели так живут все? Или я просто приобрел зависимость?

И тогда я решил снова начать писать, чтобы отвлечься. Написанное я анонимно публиковал в интернете и, получая восторженные отзывы от читателей, все больше приходил к пониманию, что всю жизнь искал себя не там. В школе мне внушали про отсутствие литературного таланта, и я в это легко поверил, ведь скачивал сочинения из интернета и был не способен проанализировать ни одно классическое произведение так, чтобы сказать о нем хоть что-то внятное. Нет, я, конечно, мог бы написать, что вообще ничего не понял, но это было запрещено. А потому я жил в уверенности, что не умею писать, не понимаю литературу и вообще не достоин иметь к ней какое-либо отношение.

А тут вдруг непредвзятые посторонние люди говорят, что у меня талант… Или даже круче – «большой талант». И все стало неважным: если у меня есть талант, значит, есть дело всей жизни, а если есть такое дело, значит, все обретает смысл: моя жизнь, мои мысли, мое будущее. Мне всегда казалось, что во всем, чем человек занимается, должна быть какая-то великая цель и польза для общества, и очень переживал, что у меня такого дела нет. А когда оно появилось, я задумался: «Разве стоит тратить время на отношения?Время, которое можно посвятить искусству… Это же кощунство».

Обретение смысла жизни превратило меня в еще большего затворника. Даже в школе я прятался ото всех – в столовой. Научился незаметно писать на уроках и старался ни одной минуты не тратить на ерунду (а уроки в школе – это, конечно, самая большая ерунда). Ребята смотрели на меня как на сумасшедшего, но старались не беспокоить. Все-таки чем ближе старшие классы, тем проще находиться среди ровесников – их все меньше волнует, что ты странный.

Лишь однажды меня потревожили в столовой. Это сделал Глеб.

Не поздоровавшись, а сразу сев рядом, он спросил, не глядя на меня:

– Что ты хочешь за удаление тех видео?

На самом деле я уже почти забыл и о нем, и о том разговоре. Но сдавать позиции было рано, и я сказал:

– Ничего. У тебя переписка, у меня видео. Если не сольешь наши разговоры, то я не солью видео… с твоими навыками.

– Видео – это похлеще, чем переписка, – заметил Глеб. – Я готов заплатить за них.

Я опешил.

– Мне не нужны твои деньги.

– А это нужно? – Он положил руку мне на колено.

– Убери, – четко сказал я.

И заметил: это приятно, но удовольствие больше не управляет мной. Я остаюсь в трезвом уме и способен держать себя в руках.

Руку он не убрал. Произнес:

– Пойдем отсюда.

– Убери, – еще раз повторил я. – Последний раз прошу по-хорошему.

Когда его рука начала ползти выше, я дернулся. Гнев, отвращение и желание дать ему понять, что он не имеет никакого права вот так вот приходить и трогать меня, заставили меня вспомнить о стакане кипятка. В тот момент я бы предпочел винчестер, но на войне все средства хороши.

Я вылил на него воду: аккурат на ноги и, конечно же, на междуножный крендель, заменявший Глебу мозг.