Книга Дни нашей жизни, страница 124 – Микита Франко

– Будешь мне хамить – устрою публичный показ скриншотов из нашей переписки.

Все внутри меня куда-то ухнуло. Стало очень холодно. Какой же я идиот. Со злости я удалил весь наш диалог, а его кинул в черный список, но у него-то все осталось…

Однако я не показал ему, что запаниковал. Ухмыльнулся, повел плечом, а сам лихорадочно подумал: «Ему ведь тожени к чему рушить свой образ бабника и альфа-самца, надо давить туда».

– Устраивай, – спокойно ответил я. – Если уже придумал оправдание тому, зачем сосался с парнем в школьном туалете.

– Такие подробности можно и опустить, – заметил Глеб.

Я снисходительно посмотрел на него и спросил:

– Знаешь, почему я всегда выбирал вторую кабинку? Потому что она лучше всего просматривается с подоконника, на котором лежала камера.

– Какая еще камера? – усмехнулся он, показывая мне, что не верит.

Но я заметил, как уголок его губ дрогнул, прежде чем вытянуться в ухмылку. И додавил:

– Я всегда оставлял телефон на подоконнике, не замечал? – Я подошел к нему ближе и прошептал: – Как раз на случай, если ты вдруг решишь меня шантажировать.

Вернувшись за парту, я наконец-то по-настоящему запаниковал. Глеб вроде бы и растерялся, а вроде бы и не слишком мне поверил. Замечал ли он когда-нибудь, как именно я располагал телефон на подоконнике? Я рассчитывал, что нет, но если да, то он вспомнит, что телефон всегда лежал плашмя и мог снимать только потолок, а значит, я блефую. Что, если мой блеф разозлит его еще больше и натолкнет слить переписку из мести? Это ведь можно сделать анонимно: никто не узнает, что вторым собеседником был он, а у меня самого ничего не осталось, я все удалил…

В голову мне тут же пришла спасительная мысль: «Он-то не знает, что у меня ничего нет. Значит, тоже блефует».

Так и продолжались эти терзания; я то успокаивался, решая, что Глеб никому ничего не расскажет, то паниковал: конечно же, расскажет, и это очевидно. Измотанный сомнениями, я даже расплакался вечером, прямо за ужином. Ваня удивленно на меня уставился:

– Ты че?

А мне стало так стыдно, что я вроде бы взрослый старший брат, а реву чаще, чем он, и от этого стыда я зарыдал еще сильнее.

Лев отложил вилку и предложил мне выйти. Мысль, что он сейчас будет меня о чем-то спрашивать, приводила в ужас, но реветь вот так вот, за столом, было еще хуже. Поэтому я пошел за ним, и мы сели на кровать в моей комнате.

Какое-то время он молча смотрел, как я судорожно всхлипываю. Потом просто спросил:

– Плохо, да?

Он не уточнил, что плохо, кому плохо… Но я закивал.

– Хочешь рассказать?

Я интенсивно замотал головой.

– Не хочешь или не можешь?

– И не хочу, и не могу.

Он кивнул.

– Ладно. Но если сочтешь нужным – пожалуйста, расскажи. –С этими словами он приобнял меня за плечо и поцеловал в висок.

Потом он ушел, а я остался в комнате один.

И было так темно…

В школьной столовой было два негласных правила. Первое: нельзя занимать место за столом, если ты ничего не ешь или не пьешь. Второе: кипяток не бесплатный и стоит один рубль.

Но на всех переменах, кроме большой, предназначенной для обеда, школьная столовая пустовала, погруженная в тишину, и отлично подходила для интеллектуальных занятий и размышлений. Открыв в ней такое свойство, я проводил здесь все перемены, всякий раз покупая кипяток за право пребывания на чужой территории. Там же впервые за долгое время я вновь начал писать и с удивлением обнаружил, что изменился и в творчестве: я больше не мог написать ни сказку, ни фантастическую повесть. Все, что приходило мне в голову, было пропитано реализмом и трагизмом и отчетливо напоминало настоящую жизнь.