Книга Дни нашей жизни, страница 121 – Микита Франко

Я говорил себе, что это всего лишь пальцы и нужно дышать глубже…

– Прекрати, – повторил я четче и тверже.

Он не прекращал, однако я ведь и сам мог это сделать.

Нужно просто отдернуть руку – и все закончится. Но мне ведь не хочется, я чертов гомик и пришел сюда именно за этим. Хотелось злиться, плакать и продолжать одновременно. И я оттолкнул его от себя свободной рукой, грубо, с силой, так что он лопатками ударился о спинку кровати.

У меня пульсировало в висках и в такт пульсациям темнело в глазах. То ли от злости, то ли от возбуждения, то ли от всего вместе…

– Если я прошу чего-то не делать – значит, этого делать не надо, – холодно произнес я.

Глеб посмотрел на меня как-то по-новому. Будто ему открылось обо мне ранее неведомое знание. Придвинувшись ближе, он сказал совсем неожиданное:

– Поцелуй меня.

Я повернулся и встретился с его синими-синими глазами. Созданными специально, чтобы в них тонуть.

Одеваться и приводить себя в порядок мне пришлось прямо у него на глазах. Он флегматично курил, лежа на кровати, и смотрел на меня в упор, будто ему важно было запомнить, как я одеваюсь. А я с отвращением морщился и внутренне содрогался, ловя на себе его взгляд.

Когда я пошел в коридор, он бросил мне вслед:

– Я тебя люблю.

И меня снова передернуло. Я не ответил. Потом услышал, как он зашевелился, встал и прошел за мной.

– А ты? – спросил он, опершись о дверной косяк. – Ты любишь меня?

Мне вдруг захотелось сказать что-нибудь максимально едкое и гадкое,чтобы Глебу хоть отчасти стало так же хреново, как мне. Заглянув ему в глаза, я ответил негромко, но четко:

– Детка, у меня не останется времени на жизнь, если я вас всех буду любить.

Его поднесенная ко рту сигарета на секунду замерла в воздухе, а выражение лица стало наивно-растерянным, но уже было не совестно. Что-то в тот день во мне окончательно умерло, задохнувшись от этой тупой похоти. Может быть, это была совесть.

Выходя за дверь, я сказал:

– А я тебя ненавижу. Больше не пиши.

До дома я мужественно держал себя в руках. Даже пытался здраво рассуждать: «Глеб, в сущности, ни в чем не виноват. Это не его вина, что у меня такие загоны, и я обошелся с ним несправедливо».

Однако, вернувшись домой и посмотрев в зеркало, я увидел синяки у себя на шее. Засосы. И тогда я разревелся, усевшись прямо на полу, в коридоре. Я боялся, что что-то выдаст меня, – и вот оно. Родители все поймут, такое невозможно скрыть, ведь засосы не заживут до вечера. А завтра все узнают в школе. Теперь это мое клеймо.

Как я был себе отвратителен! Я смотрел на себя – заплаканного, в мятой школьной форме, с этими дурацкими отметками на шее – и ненавидел себя так, как ненавидел крыс или тараканов. Уже никогда я не смогу оттереться от того, что случилось. Разве так я себе представлял это таинственное действо, этот священный переход от юности к зрелости? Я думал, что это случится с прекрасной девушкой, с моей женой, не меньше, – а не вот так вот: обтирая кабинки туалетов с парнем, на которого теперь смотреть противно, грязно, некрасиво и по-звериному.

Карман у меня засветился, возвещая о новом сообщении. Я вытащил телефон. Это был Глеб.

«Ты лицемер и ханжа», – говорилось в первом сообщении.

Следом пришло второе:

«Лучше бы ты себя принял».

Я быстро напечатал ответ: