Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 258 – Арсен Гуссе

Теперь выражение есть одна из черт красоты. Лабрюйер говорит: «Умный вид в мужчинах то же, что правильность черт в женщинах». Но женщины тогда только признаются красавицами, когда они прекрасны по линиям и форме головы, очертаниям и по прелести.

Однажды Рашель, красоту которой превозносил Морни, сказала:

– Вы все, находя меня теперь красивой, не можете представить, до какой степени я была прежде безобразна.Мне предстояло играть трагедию, а между тем мое лицо было комическое, с угловатым лбом, крючковатым носом, выдавшимся ртом, так что на меня нельзя было смотреть без смеха. Остальное вы сами можете представить. Однажды я отправилась с отцом в Луврский музей. Я без особенного волнения проходила мимо картин, хотя некоторые из них изображали трагические сцены. Но когда я очутилась среди изваяний, во мне произошел какой-то переворот. Я пришла к тому убеждению, что прекрасно быть прекрасной. Я вышла оттуда более величественной, с заимствованным достоинством, которое мне следовало превратить в природное. На другой день я просматривала гравюры антиков, и ни один урок консерватории не был для меня столь полезен. Если я услаждала зрение своими позами и выражением лица, то потому, что великие произведения научили меня тому.

Рашель так прекрасно сказала это, что мы были тронуты ее словами. Известно, что она говорила лучше всех, хотя бы говорила, как уличный мальчишка.

– Ах, я забыла, – продолжала она, – если я стала прекрасна, – вы находите меня такой, но я не верю, – то еще потому, что каждый день старалась не быть безобразной. Я была в полной силе, когда мне пришла идея переделать себя, в чем я и успела с Божьей помощью. Угловатости лба исчезли, волосы прикрыли его на античный образец, глаза стали больше, нос выпрямился, тонкие губы потолстели, неровные зубы стали в ряд.

Рашель лукаво улыбнулась: «Потом я придала всему этому вид ума, которого, однако, не имею». Комплименты прервали ее рассказ. «Но самое главное, – прибавила она, – то, что я не хотела быть прекрасной для одного мужчины, а стремилась быть такой с точки зрения искусства, отвергающего любовные интриги, как выражаются философы на своем прекрасном языке».

В этот вечер столько аплодировали Рашели, сколько, быть может, никогда не аплодировали. У Морни собралось не больше пятидесяти человек, но это был цвет Парижа, настоящий конклав дилетантов.

По древнему выражению, лицо есть свет тела; можно сказать, что глаза – свет лица. Гомер дает женщинам большие глаза, Юноне – воловьи; Феокрит дает Минерве – совиные. Видели вы когда-нибудь совиные глаза? Как они умны и кротки, глубоки и блестящи! Это кротость мудрости!

В одной древней книге жених говорит: «Ты поразила меня зеницей своего ока и власами главы». В той же книгеглаза женщины сравниваются с горлицами, омытыми в молоке на берегу источника. Чудное сравнение! И с чем не сравнивали глаз! Галлус говорил, что глаза его возлюбленной были звездами. Лактанций сказал, что глаза под ресницами блещут и сверкают, как алмаз в золотом перстне. И сколько раз говорили: «Твои глаза лучисты, как солнце». Но все эти метафоры ничтожны в сравнении со словами арабского поэта, желавшего выразить, что глаза есть самый свет: «Господь сказал им: „Да бысть!“ и быша очи».

Все первобытные поэты, рисуя женщин, довольствуются только упоминанием об их глазах: «с миловидными веками» или «с выражением любви».