Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 257 – Арсен Гуссе

– Голубые глаза – сама любовь.

– Черные глаза – само сладострастие, – сказал эллинист, – у белокурой Венеры были черные глаза.

Маркиз Сатана, разумеется, расхваливал так называемую чертовскую красоту, говоря, что всякая другая годна только для статуй. Чертовская же красота есть истинная. Это по преимуществу парижская красота, не знающая ни правил, ни теории, ни грамматики. Она изменчива, как весеннее небо, имеет свои облака на лазури, светлые и теневые стороны, свою улыбку и грусть.

Монтень первый сказал, что мужчина и женщина стали носить одежду единственно из желания скрыть свое безобразие, ибо Монтень находит, что человек – самое безобразное животное.

По его мнению, одежда не есть вопрос атмосферы или стыдливости; мужчина и женщина познали свое безобразие и пожелали скрыть его. Однако Монтень не осуждает все человечество одним росчерком пера: «Эти слова относятся только к нашему обыкновенному порядку, и будет святотатством распространять их на те божественные сверхъестественные и необыкновенные красоты, которые нередко блещут между нами, подобно звездам, в телесной и земной оболочке».

Древние сами допускали только «сверхъестественную» красоту, потому что говорили: «Прекрасен, как статуя». По их понятиям, чистая, безусловная красота была привилегией богов; на одном только Олимпе встречались Марс и Венера, Аполлон и Дафна, Юпитер и Леда – вот почему греческий ваятель, видевший олимпийских богов сквозь призму гомеровского рассказа, должен был заимствовать части тела у семи моделей, чтобы создатьВенеру, выходящую из моря.

В Афинах красота тем больше обоготворялась, чем сверхъестественнее была. Полигнот и Фидиас, Апеллес и Зевс творили «прекраснее природы», потому что для великих умов, за исключением Аристотеля, искусство есть выражение, а не подражание природе.

Бушардон, ваятель XVIII века, говорил, что после чтения Гомера все люди казались ему на пол-локтя выше. Причина тому та, что люди Гомера боги. Потому-то Гомер сравнивает их с богами, а женщин с богинями или по крайней мере с царями и царицами, будущими богами и богинями. Он сравнивает их также с деревьями, потому что деревья высоки и досягают до неба. Феокрит впадает уже в приятность; это александрийская эпоха.

Еще раньше нашего века придавали красоте все признаки миловидности. Умильные глазки – древнее выражение. Греки эпохи упадка не любили Венеры, если она не имела умильных глазок и не косила немного. Божественная и царственная красота гомеровских героев стала лишь красотой Фрин и Лаис, этих древних Помпадур и Дюбарри. Высокое чувство красоты стало лишь вожделением к женским прелестям. Но красота владычествовала всегда над страстями. Аристотель говорит: «Право владычества принадлежит красивым; кто напоминает образ богов, тому подобает почитание». Впрочем, это владычество красоты сохранилось и до нашего времени. Лабрюйер говорил при дворе Людовика XIV, что прекрасное лицо есть самое прекрасное зрелище.

Nihil magnum quod non est placidum: ничто не велико, если не спокойно; если нет великого, нет и прекрасного; таков был высший закон египетских художников; это статуя на своем пьедестале. Греки заставили двигаться статую, но сохранили спокойную важность, отвергая всю игру выражений. Винкельман, бывающий часто холодным ритором, высказал прекрасную мысль: «Красота должна быть подобна самой прозрачной воде, почерпнутой из чистого источника». Греки эпохи упадка влили в источник полные амфоры вина.