Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 146 – Арсен Гуссе

Маркиз Сатана, бывающий иногда в добром расположении духа, показывает мне людей с лучшей стороны.

Дело было в Латинском квартале, у знаменитого ресторатора улицы Контр-Эскарп, у которого иногда обедают желающие скрыть свой голод и страсть.

В этот день собралось двенадцать человек – шесть мужчин и шесть женщин; первые принадлежали к числу серьезных людей или блудных детищ: ученый, итальянский герцог, поэт, хроникер, студент и банкир.

Женщины более или менее относились к классу кокоток. Первая, сидевшая рядом с ученым, умела читать только банковые билеты. Вторая, готовившаяся дебютировать в парижском Буффе, сказывала мне, что у ее поклонника много прочных домов в Париже, то есть имеющих хороший фундамент. Третья репетировала трагическую роль, запивая каждый стих стаканом шампанского. Три остальные были точно олицетворенные Розальбы ^[60] и как будто нарочно для этого случая вышли из рамок, но они отличались молчаливостью.

Убранство стола, казалось, было взято целиком из волшебной сказки.

Сели обедать. Ученый был остроумен, умник оказался ученым. Серебристая болтовня женщин так и звенела, стремясь завоевать герцога, который рассказывал, во сколько обходится любовь в Париже.

Он был амфитрионом и сам заказывал изящнейшие блюда, извиняясь, что по недостатку времени не мог выписать ласточкиных гнезд. При каждом слове он напоминал, что родился в отечестве Лукулла.

– Тогда было дивное время пиршеств, – говорил он, – теперь приходится класть на зубы то, что попадается под руку; в Древнем же Риме все соседние страны присылали для стола свои лучшие произведения: Эпир – дикую козу, Халкедония – тунца, Испания – миногу, Тарент – устриц, Фригия – треску, один из островов Эгейского моря – орехи, Египет – пальмовые плоды, Хиос – раковины гребешки, Самос – павлинов, а журавлей…

– Журавлей! – сказала одна из девиц. – Я часто видела, что журавли едят, но не знала, чтобы ели журавлей!

И взглянула на соседку.

Шампанское оживляло юностью все задумчивые лица и придавало жизнь мраморным. Веселость, милая парижская веселость, вступала в свои права и заводила свои веселые песенки…

Вдруг трагическая актриса открыла окно, что послужило отдаленной причиной окончания пиршества.

Напротив окна, на углу улицы Контр-Эскарп, стоит старый дом, старый дом старого Парижа.В этом доме, куда никогда не заглядывает ни солнце, ни воздух, живут муж с женой и двумя детьми.

Они также пировали.

Жена не подала на стол, на рабочий стол: ни биска с ласточкиными гнездами, ни палтуса под соусом «Рембрандт», ни йоркской ветчины с соусом из мадеры, ни фрикасе из куропаток à la Houssaye, ни сюпрем из дичи à la Brillat-Savarin, ни филея à la belle jardinère, ни пулярд à la Morny, ни гусиных печенок, ни сальми из бекасов, ни фазанов с перепелками, ни устриц, ни раков по-бордосски в рейнвейне, ни перигорских трюфелей в шампанском, ни талейрановского пудинга, ни пломбира из абрикосов и персиков.

Не было ни мадеры, ни го-сотерна, ни шато-д’икема, ни мальвуазии, ни бордо, ни капского, ни йоганнисберга из погребов Меттерниха.

Хозяйка подала на стол хлеб, воду, дрянное вино, луковицу вместе с антрме, похлебку со свиным салом, фрикасе из потрохов.

Не было ни саксонского белья, ни севрского фарфора, но было много крейльских железных изделий и плохо вылуженной меди.