Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 106 – Арсен Гуссе

Настала одна из тех решительных минут, которые бывают кризисом в жизни. Я сбросила дорогое платье и оделась в самое простенькое из черного кашемира, в котором обыкновенно гуляла по Сене… Ни одной драгоценной вещицы. Прическа гладкая, шляпка черная, кружевная.

Для полной простоты моего костюма я взяла дождевой зонт.

– Прощай! – сказала я, бросив лукавый взгляд на жилище.

– Куда вы? – спросила меня Антуанетта. – В сад? И с дождевым зонтиком?

– Это зонт от солнца, – отвечала я.

И пошла прямо в конюшню.

Там я залилась слезами. Из всего бывшего в доме моя лошадь была особенно дорога для меня.

– Прощай, мой милый Мустафа!

Еще немного, и я осталась бы ради коня. Я поцеловала его раз двадцать, и он, казалось, понял меня и заржал на прощание.

Когда я вышла за решетку, представился вопрос: куда идти?

Я пошла направо, по большому Нейльскому проспекту с намерением сесть в омнибус; я гордилась, как будто ехала в карете четверней.

Потому что чувствовала себя опять достойной самой себя и матери. Я опять была свободна, не зависела от прихоти искателя развлечений.

И, однако, не смела отправиться прямо к матери, хотя около Триумфальной арки села в омнибус, шедший в Пасси.

Не помню, в каком-то старинном романе Мариво ^[41], известном по простоте слога, героиня, не зная, куда идти, и видя проходящих девушек одних с нею лет, говорит: «Как они счастливы! Их ждут».

Эти вырвавшиеся из души слова пришли мне на память, когда я выходила из омнибуса. Вместе со мной вышли две девочки; они были веселы, держали каждая по букету и, казалось, торопились.

– Как они счастливы! – прошептала я печально. – Их ждут.

Я бессознательно шла за ними, ломая голову над тем, как явиться к матери.

Вдруг открылась дверь: на пороге стояла женщина, обе девочки бросились ей на шею.

– Как они счастливы! – повторила я опять.

Мне казалось, что я забыта всеми на свете, даже самим Богом. Я попрала честь фамилии; из глупого тщеславия ездить в карете пожертвовала сердцем, добродетелью, всем.

В первый раз я поняла всю глубину своего унижения и звала смерть.

Войдя в безлюдную кофейню, я написала матери:

Эту записку я отправила с овернцем, который принес мне следующий ответ:

С величайшим волнением я вступила в маленький садик в Пасси, где была счастлива, не подозревая того.

Все было упреком для меня: обнаженные осенью кусты, лежавшие на лужку листья, осенние цветы, побитые уже морозом; все с отчаянием упрекало меня в неблагодарности.

Слезы готовы были хлынуть из глаз; я подавила их.

Сидевшая у окна мать увидела меня и бросилась навстречу, но, сделав шаг, остановилась как вкопанная. Я подбежала к ней, бросилась в ее объятия, зарыдала, опустилась на колени.

– Если бы ты знала, маман, как я наказана!

Ни слова в ответ. Мать не могла ни плакать, ни говорить. Притом же, не желая ничего знать, она предпочитала молчание.

Это молчание убило меня. Я хотела все рассказать, излить свое сердце, признаться в своем заблуждении. О, в этот день я постигла всю благотворность исповеди.

Все женщины унаследовали от прародительницы частицу неверия. Последнее разрастается в сердце и дает цвет, и только после первых слез страсти сердце прибегает к Творцу.