Книга Почти 15 лет, страница 93 – Микита Франко

— Ты не только себя не понимаешь, но и других.

Пелагея устроила его в гостиной — до болезненных ассоциаций похожей на ту, что была в их канадской квартире: такая же перетекающая в кухню-столовую. Льву не понравилось сходство с Канадой, но понравилось, что можно украдкой пить ночьюи никто не заметит. В сумке лежала нераспечатанная бутылка виски.

Перед сном он залил в себя привычные пятьдесят грамм — ровно столько было достаточно, чтобы крепко спать без кошмаров — но всё равно подолгу ворочался, не засыпая: переживал из-за встречи с мамой. А ведь это странно: разве дети боятся своих мам? Он представлял, как его собственные повзрослевшие дети будут бояться к нему приехать, и становилось гадко: в особенности от того, каким вероятным ему казалось такое будущее.

Он не мог сформулировать даже для себя: что он от неё хочет и что он ей скажет? Она ничего не знает о его жизни. Она не знает (или попросту игнорирует это знание), что у неё есть внуки, а внуки никогда не думали о ней, как о бабушке. Может быть, это ещё одна причина, почему Лев чувствует себя таким отдельным от семьи: все Славины родственники — даже те, чьих имён никто не помнит — кем-то приходятся их детям. Перед отъездом дети покорно сидели на семейном мероприятии своей бабушки и понимали, что оно семейное.

Но мама Льва им не бабушка. Просто какая-то женщина с кислым лицом. Отец Льва им не дедушка, хотя заочно потоптался в их личностях сильнее, чем кто бы то ни было. Даже Пелагею они не воспринимали своей тётей, а Юлю, её дочь, никогда не называли сестрой. Почему так? Будто Льва вырезали из своей родословной и прицепили к другой — без корней и без связей.

Наверное, в этом и ответ: он здесь, чтобы соединить две родословные в одну.

Мама не изменилась: всё та же горделивая осанка и суровая прямота тонких губ. Морщин стало больше, но она по-прежнему молодилась — Лев разглядел на её лице следы от косметологических инъекций.

Она удивилась, но попыталась это скрыть:

— О. Ты приехал.

— Я приехал, — покивал Лев. — Пригласишь?

Мама отошла в сторону, и Лев шагнул в квартиру, где, казалось, ничего не изменилось за последние двадцать лет. Дверь родительской спальни была приоткрыта; снимая пальто, Лев всматривался в щель, пытаясь разглядеть портрет на стене: если бы не черная полоса в углу рамки, он бы принял его за собственный портрет. Они с отцом теперь были одного возраста и время неумолимо делало их одинаковыми.

Мама, услужливо приняв пальто из его рук, сухо сказала:

— Ну, проходи. Я поставлю чайник.

Она указала на гостиную, но Лев, помедлив, шагнул к противоположнойдвери и открыл дверь в свою комнату. Там теперь был зал воинской славы: награды отца, офицерский мундир, ружья — как в музее. Ничто не напоминало о детской. Лев удивился: неужели ей нравится среди этого жить? Она могла бы избавиться от него, она могла бы начать всё заново — в конце концов, ей было всего сорок лет, сейчас это даже не возраст. Могла бы быть другая семья, другой муж. Или могла бы жить для себя. Но она увесила квартиру памятью о нём — о тиране, о насильнике, о психопате.

— Зачем ты всё это хранишь? — спросил он, прикрывая дверь.

— Это память, — ответила мать, скрестив руки на груди.

— О чём?

— О твоём отце.

— Ты хочешь его помнить?

— Он же мой муж.