Книга Почти 15 лет, страница 92 – Микита Франко

Последний раз они говорили в тот же вечер, перед их отъездом в Новосибирск. К пятидесяти его мама стала выглядеть, как молодящаяся интеллигентка: сухая, утонченная, выскобленная косметологическими процедурами, она могла бы быть женой декабриста или женой политического эмигранта — такое она производила впечатление: очень независимое, нездешнее, почти европейское. Но позолота на ней держалась недолго — до первого откровенного разговора.

Впрочем, Лев никогда её образом не обманывался. Он знал, чего она стоит, и знал каждую фразу, которую она ему скажет.

Тогда она, прохаживаясь по квартире из комнаты в комнату, приговаривала:

— Жаль, что сейчас нет НКВД. Там бы вам показали… А сейчас что? Вольница! Можно всё! Можно насиловать детей, и ничего тебе за это не будет! — всё это она говорила со своим вычурным интеллигентским придыханием. — Хорошо, что твой отец до этого не дожил…

— Почему? — спросил Лев, привалившись к косяку. У него белки глаз заболели от попыток уследить за маминой беготней. — Безнаказанно насиловать — его хобби.

Мама, остановившись, с искренним изумлением повернулась к нему:

— Да как ты смеешь?

— Это же правда.

— Я вообще не об этом говорила, а о тебе! Хорошо, что он не видит, какой ты… Каким ты стал!

— Я всегда таким был, —негромко ответил Лев.

Утром они уехали. С тех пор он перестал ей звонить, отношения с матерью оказались погребены под семью годами молчания. Он продолжал справляться о её делах через сестру, время от времени робко интересуясь у Пелагеи: «А она обо мне спрашивает?». Пелагея была честна в своём ответе.

Нет.

А он думал о ней всё больше и больше. Разговор со Славой его растревожил: «Что должна была сделать твоя мама, чтобы ты с ней чем-нибудь поделился?». Лев тогда подумал: «Обнять меня». Это бы не сработало для Лёвы-подростка — объятиями такую броню не пробьёшь, но для тридцатишестилетнего Льва этого было бы достаточно. Если бы мама вдруг оказалась рядом и обняла его, ему стало бы в тысячу раз легче.

Странно, как его сознание отвергало образ той матери, что говорила ему про НКВД и насилие над детьми. Он думал о маме, с которой они ходили смотреть на разведение мостов — такая мама умела обнимать теплыми руками. Мама, которая говорит про НКВД, казалось, не знала, что такое «обнимать». Они не соединялись в одного человека.

Может быть, по этой причине — от желания их соединить, а может от непроходящего чувства одиночества, он купил билеты в Петербург. Теперь, когда он думал: «Хочу домой», он уже не понимал, что представлять, и мозг подбрасывал ему картинки из детства. Он был бы рад найти дом хотя бы там, хотя бы на два выходных дня.

Чтобы остановиться у Пелагеи, пришлось ей обо всем рассказать, и она, конечно, тоже удивилась: и их ссорам, и упавшим на Ваню воротам, но самое главное, ему самому, представшему перед ней в России. Она повторяла то же самое, что и Карина: те же восклицания, те же вопросы, те же обвинения. Лев говорил ей: «Слава меня не любит», но она слышала только: «Я уехал от ребёнка в коме, я отвратительный муж и отец».

— Я тебя не понимаю, — сказала она, выдохшись.

Лев пожал плечами: не понимай, мол, дело твоё.

— А ты себя понимаешь? — спросила она.

— Не очень, — ответил Лев.

— А зачем ты приехал?

— К маме.

Сестра покачала головой: