Книга Дни нашей жизни, страница 94 – Микита Франко

Говоря это, я думал, что Ваня возмутится, скажет «фу» или ляпнет гадость. Ожидал любое ругательство, потому что за это время понял, что бранный словарный запас у него очень хорош. Но Ваня только сказал:

– Меня упрекаешь, а сам тоже врун…

Он мне не поверил.

– Ну сам подумай, – заговорил я. – Когда хотят выдумать родителей, разве выдумывают их геями? Ты же сам говоришь то про артистов, то про космонавтов, а родителей-геев ты бы себе хотел?

Он снова поднял на меня свои глазища-рентгены и сказал, тихо, а оттого будто очень честно:

– Я бы себе любых хотел…

Я вспомнил, как в нашу первую встречу он говорил, что его отец – бандит. Он выдумал себе бандита. И был бы правда согласен на любых, даже самых плохих родителей, чем вот так… «никто и ничто».

Ваня снова сказал:

– Я себе иногда хочу голову отрезать, чтобы все забыть.

У меня от этих слов что-то защемило внутри. Я хотел просунуть через сетку забора руку, чтобы потрепать его по волосам, но у меня не получилось. Зато получилось у Вани – он сунул через забор свои худые ручки и, обняв, спросил:

– Зачем ты пришел сюда?

Он, наверное, спрашивал, зачем я приходил именно к нему. А я вспомнил, как в первый раз меня привел Слава.

Ваня пришел сюда, потому что у него нет родителей. Я пришел сюда, потому что у меня они есть.

Но я не стал так отвечать. Вообще никак не стал.

Кто-то из «надзирателей» заметил нас и прикрикнул, чтобы я ушел, а Ваня отошел от забора. Мы торопливо попрощались.

Отойдя на два шага, я сделал то, чего сначала делать совсем не хотел. Но слова Льва о том, что детдомовцы – воры и потенциальные преступники, все еще стояли у меня в ушах, поэтому я сунул руку в задний карман, где у меня были деньги.

– Вань! – окликнул я его, пока он недалеко ушел.

Он обернулся как-то нервно. Я сказал с улыбкой:

– Если получится потратить эти сто рублей, сделай это хотя бы с пользой.

Он стыдливо втянул голову в плечи и побежал вперед, к площадке, не оборачиваясь.

Я не обиделся на него, потому что не питал никаких иллюзий насчет искренности этих объятий. Ему меня любить было не за что.

До самой весны я навещал Ваню через забор. Зимой было особенно неудобно: холодно, а мы стоим на улице. Иногда разговоры получались совсем короткими.

В марте мне исполнилось четырнадцать, и все отнеслись к этому как к особенной дате. Бабушка мне раз пять повторила: «Теперь ты уже взрослый, теперь все по-другому». Это, наверное, потому, что с четырнадцати лет наступает уголовная ответственность.

Но на второй день после своего четырнадцатилетия я вдруг подумал, что раз я теперь взрослый, то пора совершать взрослые поступки.

Второго апреля я решил встретиться с Кирой Дмитриевной – директором детского дома. До этого мы, конечно, никогда не пересекались. Вряд ли меня кто-нибудь пропустил бы внутрь, поэтому пришлось приехать рано утром, чтобы поймать Киру Дмитриевну у ворот.

К девяти она приехала на своей машине. На входе я поздоровался с ней, а она – со мной, будто и не удивилась. Тогда я сказал ей, что мне очень нужно с ней поговорить.

– Ну пойдем со мной, раз очень нужно, – усмехнулась она.

Мы прошли в здание мимо очень ленивого охранника, засыпавшего на посту. В кабинете она пригласила меня сесть за стол и предложила кофе. От этого жеста я почувствовал себя каким-то очень взрослым, будто бы приглашенным на светскую беседу. Кофе я не люблю, но ради такого ощущения согласился.