Книга Дни нашей жизни, страница 91 – Микита Франко

– Но врать – полезно, – назидательно сказал он.

– Почему ты так думаешь?

– От правды никому не легче. Если я скажу, что по правде это мой отец убивал других, тебе станет легче?

Вот как. Выходит, для него вранье – это украшение для неприглядной правды.

– А если я посреди улицы закричу, что человеку плохо, когда это не так, – это полезное вранье? – усмехнулся я.

– Это тупое вранье.

– А если человеку плохо, но никто этого не скажет?

– Тоже тупое.

– Значит, вранье не всегда полезное, – заключил я.

Ваня усмехнулся:

– У тебя примеры как для первоклашек, как у училки какой-то.

– А ты в каком классе?

– Во втором!

– Перешел во второй класс и теперь яростно отделяешь себя от первоклашек? – спросил я, не скрывая иронии.

Ваня, не дослушав меня, сорвался с места и резко побежал в обратном направлении. Растерявшись, я сначала обернулся ему вслед, а потом снова посмотрел вперед – и увидел две стремительное приближающиеся к нам фигуры. Это были молодые парни, на рубашках у которых болтались бейджики, и я понял, что они из детского дома. Они кричали мне издалека, чтобы я схватил Ваню, что он сбежал из детского дома, но я не двинулся с места.

В конце концов они догнали его сами: издалека явидел, как они повалили его на песок, а потом скрутили, будто преступника, а Ваня орал и вырывался. Они так и провели его под руки мимо меня; он всхлипывал и задыхался от борьбы. А потом заглянул мне в глаза и как закричит истошно:

– Человеку плохо!

Я видел. Я видел, что человеку плохо, но что я мог сделать? Как я мог уберечь этого мальчика с беспомощно-нахальным взглядом от волчьей жестокости? Что мог сделать я, подросток из седьмого класса, измотанный мелкими проблемами и раздавленный теперь историей о разрушенной детской судьбе? Если бы я только знал, как вытравить это ползучее гадство, это сиротство при живых родителях, эти серые безэмоциональные рожи социальных работников, это равнодушное, брошенное девочке «прекрати выдумывать»…

Толку, что они дотащили его обратно? Он же все равно опять сбежит и будет убегать до бесконечности. Потому что ничто его не держит в этом чужом государственном учреждении, полном чужих людей, где он ходит неприкаянный, одинокий и никому не нужный, где его регулярно бьют, но никому до этого нет дела, потому что такие дети – они как утиль, бракованный материал, никто не надеется вырастить из них достойных людей. Они как болячка на слаженно работающем теле системы.

Я шел домой и злился. Потому что не знал, как помочь Ване. И не знал тех, кто может знать. Почему в школах не учат ничему полезному? Не рассказывают, как помочь человеку? Тысяча знаний, полученных за семь лет, в случае с Ваней годились лишь на то, чтобы их забыть и выкинуть.

Проснувшись следующим утром, я понял, что жить стало еще тяжелее, будто на плечи мне взвалили невидимый груз. Оказалось, что не знать – это иногда даже лучше, чем знать. Незнание позволяет жить беззаботно, в то время как знание омрачает жизнь.

Взросление в однополой семье – это тайное знание, которое досталось мне, и никуда от него не деться.

А тайное знание детей из детского дома – в том, что они жертвы чьих-то взрослых ошибок и теперь обречены жить с этим бременем, выдумывая себе то родителей-героев, то родителей-насильников, чтобы были хоть какие-то родители, хоть в этом наивном вранье – но были, потому что от этой обреченности хочется куда-нибудь сбежать. И, погрузившись в тайное знание Вани, я будто мотылек опалил об него собственные крылья.