Книга Невидимые голоса, страница 37 – Саша Карин, Марина Козинаки, Евгения Некрасова, и др.

Снова погружаюсь в мысли о болезнях и по обыкновению пинаю себя под ребра: у людей рак или СМА, у людей ВИЧ, люди вырезают себя из жизни тонкими лезвиями, кричат и воют. Умирают.^[4]

А ты живешь. И ноешь постоянно.

Эти аргументы не работают, ведь чужую боль я не чувствую. А вот своей – навалом.

Кажется, ну что там, сахарный диабет. Просто не ешь сладкое, и все. А он переворачивает тебя с ног на голову, и живи с этим как хочешь. В прихожей гадко урчит, и мне хочется отлупить куртку ногами.

Да, больше нельзя насладиться чипсами, копчеными ребрышками или душистым медовым тортом. До конца жизни нельзя, а жизнь в двадцать шесть кажется невыносимо длинной, почти бесконечной. Ну и что с того? В жизни ведь есть что-то помимо еды, так?

Так.

Но потом выхожу из дома, и Теловой наседает все громче, шепчет в грудину, и я слышу его сердцем. На писательскихсеминарах сажусь за общий стол в пахнущей пылью и разваренными макаронами столовой, ставлю тарелку с бесцветной цветной (три ха-ха, помните?) капустой и ложкой овсяной каши. Любопытные взгляды, вздернутые брови, смешки.

– На диете?

– Болею, – коротко отвечаю и жую капусту. Расспрашивают, интересуются – беззлобно, но жарко. Теловой сыто ворчит и шепчет, какая же я на самом деле неполноценная. Вечерами в гостинице грохот и смех: кто-то потягивает кислое вино, кто-то отхлебывает из бутылки с дешевым коньяком. Я цежу йогурт из бутылочки с огромной надписью «Без сахара» и на каждый призыв за что-нибудь выпить бросаю:

– Мне нельзя.

Предлагают снова и снова, расспрашивают, округляя глаза:

– А почему? А когда можно будет? Да ладно, от глоточка-то…

Улыбаюсь одними губами. Крепко держусь за йогурт.

Лица румянятся, шутки обрастают глупыми подробностями, в комнате все жарче. Сидеть трезвым в компании выпивающих и веселящихся – одна из пыток в аду, ручаюсь. В конце концов достают шоколадку на закуску, суют под нос. Она пахнет счастьем.

– Кусочек, а?

Сбегаю в номер и плáчу. Теловой сидит у меня под ночной рубашкой и ласково гладит лапками по голой коже.

…Мы идем на семейный ужин, и я готовлюсь к бою. Полная аптечка в сумочке, там же шприцы и ампулы спазмолитиков на крайний случай. Дружелюбно отказываюсь от маринованных груздей, копченого сала с перцем или ломтей торта «Алладин» с грецким орехом (диабет, в отличие от всего остального, только-только обживается внутри, и я помню этот тающий божественный вкус). Отказываюсь даже от безобидного картофельного пюре. Пюре, представьте себе! Пища богов, которой я спасалась семь голодающих лет, прежде чем эндокринолог пригрозил:

– Никакого пюре. Сахар свечкой взлетает, можешь даже ложку съесть и измерить, насколько скакнет.

Иногда я отсекаю: «Нет, уберите». Иногда морщусь: «Спасибо, мне нельзя», иногда отстаиваю свои границы, иногда сил на это просто нет. Иногда еле сдерживаюсь, чтобы не впиться зубами в ароматные, но смертельно жирные манты.

Порой кладу ложечку салата, пробую на зубок – лук. Осторожно, опасность. Теловой копошится и цокает языком, киваю ему. Беру тарталетку с имитированной икрой – там чеснок! Все во рту горит, но плевать-то не будешь. Новый салат, внутри кусочки ананаса, и тарелка передо мной наполняется, но внутри меняпусто.

В левом подреберье слабо тлеет боль.

Потом все как по накатанной. Приглушенные стоны, бутылка со льдом на боку, куча съеденных таблеток и капитуляция – вызов скорой. Боль такая, что лучше бы умереть, одна эта мысль в голове и остается. Но потом наступает новый день, соскребаешь себя с кровати и ползешь пить теплый черный чай, грызть сухари, потому что «нет острой хирургической патологии», «нет коек в отделении», «лечитесь лучше дома» или «опять сходите к терапевту».