Книга Невидимые голоса, страница 36 – Саша Карин, Марина Козинаки, Евгения Некрасова, и др.

Только вот камни не умеют шептать.

Порой он щекочет меня паучьими мохнатыми лапами, порой липнет к коже холодом, словно змеиное тело. Порой победоносно визжит, и это хуже всего.

Я еду в трамвае, изношенном и дребезжащем, разглядываю спинки сидений и облезлую краску на железных боках. За окном отражается матово-черный город сплошь в блеске горящих окон. Вижу бледное, чуть смазанное отражение в окне: воспаленные глаза, шелушащаяся кожа. Обычная девушка: еще не дотягиваю до усталой женщины, скрючившейся от бесконечной монотонной работы, но уже обзавелась мешками под глазами и тонкими морщинками на лбу.

Обычная, обычная.

«Да уж конечно», – сонно вмешивается Теловой и копошится под курткой. Я ладонью прижимаю его к ребрам, только бы замолчал.

Да, в трамвае я обычная. Обычная посреди улицы, когда падаю на припорошенный снегом асфальт и, растянувшись, вглядываюсь в крупинки горной пыли подо льдом. Обычная в магазине, когда близоруко склоняюсь над полками с молоком или макаронами. Обычная дома, где сама могу приготовить еду.

TW: болезнь

Я обычная до первой незнакомой девчоночки, которая канючит и дергает маму за подол. Сегодня такая девочка в дутом черном пуховике и шапке с облезлыми стразами сидит за два кресла от меня. Нижняя губа оттопырена.

– Хочу шоколадку!

«Мы тоже хотим», – лезет Теловой и извивается за пазухой.

И мама девочки лезет в клеенчатую сумку и достает шоколадку в шелестящей фольге, и девочка открывает ее невыносимо медленно, и кусает молочный ломтик, и в трамвае пахнет какао. Одинаковые от усталости лица чуть расправляются, проклевываются робкие улыбки, слышен смешок.

Меня тошнит. Подхожу к двери, стараясь не смотреть.

«Хочу шоколадку!» – противно гундосят у меня из-под куртки, и хочется распахнуть ее, упасть в снег лицом и пролежать столько, чтобы Теловой замерз. Насмерть.

В теплой прихожей разматываю шарф, подхожу к зеркалу. Твержу:

– Я обычная.

На вешалке шуршание, ехидные смешки. Может, он и бормочет что-то, ноя не слышу. Не слушаю.

На ужин едим безвкусные котлеты из куриной грудки на пару (бедра мне нельзя, они жирные) и пустой, чуть подсоленный рис (приправы нельзя, они тоже могут спровоцировать приступ). Муж рассказывает, как плохо сегодня было на работе, а я уныло ковыряю вилкой и закусываю таблетками. Мебеверин перед едой, иногда омепразол, потом креон-микразим-панкреатин, тут смотрим по гипотетической вредности еды, а после плотного ужина можно даже съесть кусочек яблочной пастилы без сахара.

В ответ я рассказываю мужу, чего за день натворил кот. Говорю о стиралке, которая не выводит пятна, и как сама я полдня редактировала рассказ и мучилась, что он слабый и похож на предыдущие. Готовила куриные котлеты в мантоварке и рис в пакетиках, потому что мне лень его помешивать, чтоб не пригорел.

Порой кажется, еда – единственное, на что во мне можно обратить внимание.

Утром прокалываю палец шприц-ручкой, глюкометр жадно всасывает алую каплю крови – снова гипергликемия, во мне много сахара. Почему же жизнь тогда такая несладкая? Три ха-ха и поклон. Выпить янувию после завтрака, забавная она, ин-кре-ти-но-ни-ме-тик. Трижды переспрашивала эндокринолога в больнице, стоя перед ним в домашнем халате и резиновых тапках, и все равно записала неправильно. Может, с помощью этой бледной таблетки я подольше протяну без инсулина. Колоть себя вдобавок еще и тоненькими иглами – какая же гадость. Привыкну, конечно, но пусть оно когда-нибудь потом.