Книга Тихая пристань, страница 50 – Анна Рогачева

Машенька первая нарушила тягостное молчание.

— Мама, а тот дядя… он больше не придет?

— Не придет, — уверенно сказала Арина, разливая по кружкам горячий взвар из сушеной моркови и шиповника. — Он ушел своей дорогой.

Она не была до конца в этом уверена, но детям нужна была твердая почва. И сама она решила верить в это. Не в благородство Лексея — в его расчет. Ее слова посеяли в нем сомнение, а сомнение для такого человека страшнее открытого боя. Оно разъедает решимость.

Агафья подняла на нее глаза.

— Как ты… как ты смогла убедить его уйти? Он же…

— Он был человеком, — перебила ее Арина. — Испорченным, злым, но человеком. И в каждом человеке есть тлеющий уголек того, чем он мог бы быть. Иногда достаточно не раздувать пламя его злобы, а подуть на этот уголек. Слабо, но показать: вот, он еще жив. Выбор — за ним.

— А если б он не послушал?

— Тогда Петька был бы рядом, — Арина посмотрела на сына. Он выпрямился под этим взглядом. — И ты, Гаша, и соседи, которые знали, что у нас «важный разговор». Мы были не беззащитны. Мы были готовы. И он это почувствовал.

Впервые за все время Агафья не ответила, лишь кивнула, и в кивке этом было нечто новое — не страх, а задумчивое, медленное уважение.

Это уважение стало материальным через день. Агафья, вернувшись с базара в селе, принесла не только соль и спички, но и небольшой, туго свернутый рулон домотканого холста.

— Это тебе, — сказала она, положив сверток перед Ариной. — От Степана осталось. Лежал без дела. Думаю… тебе полезнее будет.

Холст был грубым, но прочным, честным. Это был не подарок. Это был инвестиция.Признание того, что руки Арины могут превратить эту грубую ткань в нечто ценное. В капитал.

Арина потрогала холст, почувствовав под пальцами неровную, живую фактуру.

— Спасибо, сестра. Я сошью из него… что-нибудь стоящее.

Но сначала нужно было «отшить» долги. Заказы от бедноты не приносили денег, но плели вокруг Арины незримую сеть обязанностей и благодарности.Она чинила, штопала, перелицовывала. И с каждым стежком все лучше понимала природу своего дара.

Он не был волшебством в сказочном смысле. Это было усиленное внимание, гипер-осознанность материала и процесса. Когда она полностью сосредотачивалась на вещи, чувствуя каждое переплетение нити, каждый излом волокна, она могла… договариваться с материалом. Не приказывать, а предлагать: Давай сделаем так, чтобы ты прослужил дольше. Давай скроем эту дыру не заплаткой, а новой главой твоей истории.

И материя откликалась. Не всегда явно. Но сорочка, которую она починила вдове, действительно не рвалась на старом шве. А зипун рыбака после ее штопки словно отталкивал воду лучше прежнего.

Однажды к ней пришел сын соседки-пряхи, пятнадцатилетний Гришка, долговязый и неуклюжий, с руками, как грабли, и горящими от любопытства глазами.

— Тетя Арина, — застенчиво буркнул он, ковыряя порог сапогом. — Мамка говорит, вы волшебные швы делаете. Я… я хочу научиться.

Арина с удивлением посмотрела на него. Парень, желающий шить — такое в их мире было редкостью, почти чудачеством.

— Это не волшебство, Гриша. Это терпение. И глаза. Ты умеешь терпеть?

— Я овец стригу, — парировал парень. — Попробуй-ка усидеть, когда она брыкается. Терпения хватает.

— А глаза?

— Глаза… — он задумался. — Я узоры на снегу различаю. Следы читаю. Зайца от лисы отличу по прыжку.