Книга Графиня из Черного замка, страница 21 – Надежда Соколова

После завтрака, чувствуя нарастающую потребность в привычной обстановке, я, как обычно, удалилась в свой кабинет в северной башне. Мне нужно было это уединение, как глоток чистого, холодного воздуха последушной комнаты. Я взяла знакомый деревянный планшет и хорошо заточенный грифель, села на свой привычный стул у широкого, холодного окна и погрузилась в работу, пытаясь с хирургической точностью запечатлеть причудливый, ажурный узор, который мороз нарисовал за эту долгую ночь на стекле. Внимание к деталям, к плавности линий и резким изломам, к игре света на ледяных кристаллах — всё это медленно, но верно уводило прочь от тревожных мыслей о непрошеных гостях.

Я так увлеклась, вживаясь в каждую черточку узора, что не сразу услышала тихие, почти неслышные, но чуждые шаги за своей спиной. Обернувшись, я увидела в арочном проеме двери графа Артуа. Он стоял, не решаясь переступить порог без явного приглашения, и его внимательный взгляд медленно скользил по стенам, где в простых деревянных рамках были развешаны мои рисунки — десятки видов замка, леса, дальних гор в разное время суток и при разном освещении, целая хроника моего молчаливого диалога с этим миром.

— Прошу прощения, сударыня, что побеспокоил вас в вашем убежище, — сказал он тихо, и его голос прозвучал негромко в каменной тишине комнаты. — Слуги указали, что вы здесь. Я… просто хотел выразить свою благодарность еще раз, уже лично, не ограничиваясь формальностями за столом.

Я кивнула, жестом руки приглашая его войти. Но он не подошел ко мне сразу. Вместо этого он, словно завороженный, медленно прошел вдоль стены, внимательно вглядываясь в каждый лист, в каждый штрих. Его молчаливое изучение затянулось, нарушая привычный звуковой вакуум кабинета. Я невольно замерла, следя за его реакцией краем глаза, чувствуя странное напряжение — как будто кто-то читал мой личный, никому не предназначенный дневник. И вдруг он остановился перед большим листом, где была запечатлена южная башня в сизых, предрассветных сумерках, когда последние звезды еще цепляются за небо, а первый холодный свет лишь намечает силуэты камней.

— Это… потрясающе, — проговорил он наконец, и в его обычно сдержанном голосе прозвучало не вежливое любопытство, а настоящее, глубокое, почти профессиональное восхищение. — Вы уловили здесь не просто архитектурную форму. Вы уловили душу этого камня, его многовековую тяжесть и терпение. Этот свет… он холодный, безжалостный, но в этих тенях, — он провел пальцем по воздуху, следуя за линией на рисунке,— есть тихая надежда на рассвет. И эти линии, эта штриховка, — он указал на тщательную проработку, передававшую грубую фактуру древней, потрескавшейся кладки, — такая точность, такое интуитивное понимание самого материала. Вы где-то учились? У мастера?

Мне стало невероятно, почти болезненно приятно. Это был не дежурный, поверхностный комплимент светского человека, а точная оценка того, кто, судя по всему, сам разбирался в искусстве или, по крайней мере, видел его достаточно, чтобы отличить технику от подлинного чувства. Теплая, смущающая волна поднялась откуда-то из глубин груди, хлынула к щекам, и я почувствовала, как они заливаются незнакомым, предательским румянцем. Я, привыкшая к полному, абсолютному отсутствию какой-либо внешней оценки, смутилась до глубины души.