Книга Все потерянные дочери, страница 46 – Паула Гальего

Кириан спрыгивает с коня, берёт его под уздцы и подводит к моему, привязывает поводья. Затем просит подвинуться, ухватывается за седло и, двигаясь с отточенной лёгкостью, садится позади. Мы оказываемся так близко, что я чувствую его сердце у себя за спиной.

Я напрягаюсь — глупо и неизбежно, будто мы никогда ещё не были так близки, будто он никогда не касался меня. До тех пор, пока он не обнимает меня одной рукой и его длинные изящные пальцы не ложатся мне на живот.

— Отдыхай. Я поведу, — предлагает он.

Я прижимаюсь к его груди. Устраиваюсь между его рук, склоняю голову в изгиб его шеи. Его тепло, вместо того чтобы душить, удивительно умиротворяет.

Я отдаюсь этим рукам, этому знакомому запаху, и стараюсь не замечать фыркания Евы, когда мы вновь трогаемся в путь под тяжёлой тучей, что заслонила всё небо.

Кириан скользит подбородком по моему виску в мягком, будто случайном жесте, и всё моё тело тает от этого касания. В одном прикосновении я чувствую больше, чем когда-либо с кем-либо. На несколько секунд тело напрягается от накатившего волнения.

Никогда, даже с Алексом — моим первым любовным опытом, — я не испытывала этого. Тогда привязанность была новой и неведомой: полная сомнений и неуверенности, с излишней нежностью и трепетом в животе. Это хуже. Намного сильнее, глубже, первобытнее, непостижимее.

В памяти вспыхивает Кириан, раненный и истекающий кровью у меня на руках, потом — его тело на алтаре, бездыханное… и вместе с этим приходит страх, не похожий ни на один другой.

То, что я к немучувствую, — настолько глубоко и ново, что пугает меня до дрожи. Но я счастлива, что могу это ощущать. По сравнению с мукой утраты навсегда — это чувство сладкое и желанное.

Кириан, должно быть, догадывается, что со мной что-то происходит, потому что убирает ладонь с моего живота и переплетает пальцы с моими. Его сильное, уверенное пожатие успокаивает.

Я устраиваюсь в его объятиях, чувствуя себя укрытой и защищённой, и полностью доверяюсь его груди, думая, что могла бы остаться здесь навсегда.

Всю дорогу мне всё же приходится пользоваться магией — вплоть до полудня, когда мы достигаем перевала, ведущего к горной деревушке, и решаем сделать привал.

Но сто́ит нам подняться выше, солнце исчезает, и небо разрывают тяжёлые тучи. Срывается буря — дождь и ветер обрушиваются на нас с такой яростью, словно Аиде, дух бурь, оскорбился моим дерзким вмешательством. Почти насмешка: кони едва двигаются.

Тропа раскисает, превращается в грязь. Ветер вырывает кусты и ветки, и в конце концов мне приходится прикрыть отряд чарами, пока Нирида не решает свернуть с пути.

Только когда сквозь пелену бури показываются домики, я прекращаю магию. Они будто вросли в склоны, у подножия одного из самых крутых пиков. Издали кажутся плотным узлом, но вблизи видно, что многие стоят обособленно по склону: аккуратные, одинокие, с затопленными садами и янтарными огоньками в каменных фонарях.

Дождь стихает, когда мы добираемся до площади — небольшой террасы на отвесном склоне. Двое верховых подъезжают навстречу. Нирида вступает в переговоры и добывает нам ночлег — переждать бурю.

Стоит это лишь часа моего времени: я принимаю всех, кто отваживается доверить здоровье колдовству. Несколько простуд, кашель, ноющая спина… и чудо, что завтра приведёт новых больных: хромая нога, сломанная много лет назад, снова держит хозяина. Он уходит сам — и в слезах.