Книга И оживут слова, страница 143 – Наталья Способина

– А что мне с ним знакомиться? – откликнулась Всемила, пытаясь спасти остатки рукавицы. Котенок сжал зубы сильнее, да еще когтями вцепился.

Радим выпрямился и посмотрел на нее с укором. Иногда он умел смотреть на нее вот так.

– Не обижай его, Всемилка. Вот увидишь: он славный.

Рукавицу удалось высвободить, но котенок в запале вцепился зубами в ее руку.

– Вот леший! – крикнула Всемила, отбрасывая кота, и лизнула царапину, потом подула на нее и посмотрела на брата. Радим уже снова что-то искал. Глядя на его склоненную голову, она вдруг поняла, что что-то в его словах ей не нравится.

– Славный? – переспросила Всемила.

Радим захлопнул сундук и отодвинул сестру в сторону.

– Да, очень.

Всемила поняла, что не так во всем этом: Радим редко разбрасывался такими словами.

– Он гладит Серого!

– Я видел. Серый его сразу признал.

И послышались в голосе брата радость и гордость, будто это побратимство не из жалости, будто по-настоящему.

В дверях Радим обернулся:

– Так пойдешь?

Всемила медленно покачала головой.

А потом она стояла у окна и смотрела на залитый солнцем двор. На то, как Радим, смеясь, говорит что-то чужаку, а тот поднимает голову и улыбается Радиму, щурясь от солнца. И смотрит чужак на Радима как… как на своего. А потом чужак треплет Серого по ушам, и Серый подпрыгивает, ласкаясь.

Они ушли, о чем-то разговаривая. И впервые Радим не посмотрел на окна, выходя за ворота. А еще он положил руку на плечо хванца. Радим, который никогда ни к кому не прикасался, если не было нужды… И снова стало страшно.

Радим таскал за собой хванца, будто дня без него провести не мог. Всемила злилась и не понимала, почему мать и Злата так привечают чужака. Вернее, понимала: из жалости. И сама себя убедила, что и Радим в побратимство это впутался из жалости. Только все одно худо получалось. Жалость – не жалость, а врос проклятый хванец в Радима, как гриб в дерево. В Свири никто с ним дружбы не водил. Да и как с таким водить, когда он все время молчит да улыбается едва заметно, словно он старше Улеба.

Всемила пробовала со Златкой посекретничать: мол, что да как с этим хванцем, доколе Радим в побратимство играть будет? Потому что одно дело – жена, тут уж боги так велели: жена должна быть. А другое дело, когда вот так, ниоткуда… но Златка сделала вид, что не понимает, а может, и вправду не понимала, почему Всемиле он не по нраву. Защищала хванца, хвалила по-всякому. А Всемила смотрела, как светятся глаза невестки, и думала, что будь это не Злата, то уверилась бы Всемила в том, что любятся эти двое за спиной Радима. Только… Злата бы не стала. Горяч Радим, не простит. Да и сложно было представить Злату с хванцем. Он ее чуть не на полголовы ниже. А мужчина должен быть… мужчиной. Воином. Таким, чтобы дух захватывало.

Всемила подумала о тех, кто цветы украдкой через забор перекидывал да жаркие взгляды бросал. Только вот ни от одного из них дух не захватывало. Не встретила, что ли, пока своего единственного? А встретить уже хотелось. Только суженый этот… Ну да ладно. До этого еще вон сколько – Радима уговорить можно. Он в обиду не даст.

Это вон, может, воины да Златка думают, что раз однорук, так это доблесть. А Всемилу аж озноб при мысли о суженом брал. Мужчина должен быть мужчиной. А тут… калека какой-то. Она часто вспоминала, как Радим по молодости тоже едва руки не лишился. Уж тогда испугались они – словами не передать. Да только боги миловали: переболел, да с рукой остался, пусть и подводила порой. Всемилка иногда думала, что было бы, если бы Радим так… А только дурное все думалось. Выходит, и она дурная, если для нее раз без руки, уж и не человек… И хорошо, что боги миловали. Гнала Всемила от себя те мысли.