Книга Джошуа, страница 54 – Микита Франко

— А тебе… всё равно? Что они будут это делать… с моим телом?

Он отворачивается, хмуро отвечая:

— Это же не ты. Сам говорил.

И тогда я понимаю, что это и есть конец. Он готов отдать меня другому, другой, и ему плевать.

Он пишет ей, она не отвечает, тогда он звонит. Я сижу рядом, в голове пустота, а сам почему-то убеждаю его, что справлюсь один. Что не надо никого звать.

Влад честно отвечает:

— Я боюсь, что ты покончишь с собой.

Именно об этом я и думаю: пересчитываю патроны в уме, вспоминаю, как заряжать пистолет. Гадаю, будет ли это больно. Ненавижу боль. Хочу, чтобы быстро. Но не хочу мороки для Влада: не прощу себе, если именно он найдет мой труп. Пусть лучше мама — вот она будет рада. Или Вета — на неё плевать. Может, сказать ему, чтобы уходил, что я дождусь её, а самому застрелиться?

И когда я хочу предложить поступить именно так, Влад кладёт свою ладонь на моё колено и говорит:

— Я люблю тебя, просто мне нужна передышка.

Это обезоруживает, я сразу передумываю умирать этой ночью. Мне больше всего в этой жизни жалко его. Нас. Не хочу это терять. Не хочу, чтобы наша история стала для него историей о застрелившемся любимом парне. Не хочу, чтобы он рассказывал её следующим партнерам, и они охали от ужаса. Не хочу всего этого, не хочу.

Так не хочу, что начинаю плакать, когда думаю об этом, а он тянет меня к себе, щекотно целует под мочкой уха, и говорит:

— Ну, правда, ничего не изменилось. То есть… многое изменилось. Но не у меня.

Он замирает, опасливо уточняя:

— А его здесь… нет?

— Нет, — всхлипываю. — Прости, что ударил. Я не хотел.

— Я знаю.

Он пододвигается ближе, мы жмемся друг к другу, как замерзшие птенцы. У меня мурашки от холода, растянутая футболка не защищает от вечернего ветра, и Влад отдает свою джинсовку. У него под ней худи. Я заворачиваюсьв плотный деним и неуверенно прошу:

— Может, останешься? Джошуа ведь ушел…

Он усмехается:

— Надолго ли… — это не вопрос, просто усталое подтверждение.

Мне нечего ему на это возразить. Влад вдруг подгибает ноги в коленях, опирается кедами на сиденье и встаёт на деревянные рейки. Я слежу за ним: он садится на спинку скамьи, и продолжает говорить так, с высоты:

— Мне кажется, я сам схожу с ума.

Поворачиваюсь к нему всем телом, задираю голову, хочу ответить (сказать своё привычное: «Понимаю»), но он качает головой:

— Нет, не надо. Мне так проще говорить.

И я отворачиваюсь, снова прижимаясь лопатками к рейкам.

— Всё время об этом думаю, — продолжает Влад. Он курит, и я вижу, как в воздухе рассеивается дым. Его не вижу, только слышу голос с высоты. — Читаю целыми днями про диссоциации, думаю, чем могу тебе помочь. И нам.

Неуверенно спрашиваю:

— И… чем?

Он вздыхает:

— Мне кажется, правда в том, что твоё излечение, которого я так жажду, сделает тебя другим человеком. Правда в том, что я такой же, как Вета: люблю отделившийся осколок сознания.

Мне обидно это слышать.

— Я не осколок сознания.

— Надеюсь…

— Я помню эту жизнь с рождения, — говорю. — Помню, как мне было четыре, пять, шесть… и так далее! Я всё помню. Именно я это прожил, не кто-то другой.

Он молчит. Нервничаю, потому что он просил не смотреть, а я не понимаю, что у него там на лице — разочарование, злость, усталость? Всё вместе? Что-то ещё?

Чувствую, как он наклоняется и целует меня в макушку. Потом прижимается к ней щекой. А я обнимаю его ногу и жмусь щекой к его колену: сидим так, пока не пугаемся проходящих мимо алкашей. Они называют нас педиками.