Книга Тетрадь в клеточку, страница 35 – Микита Франко

– Видимо, не догадалась. – У меня дрогнул голос, и я понял, что сейчас заплачу.

Он тоже это понял, сбавил обороты, но все равно продолжал талдычить одно и то же:

– Я не выдумывал это. Мне бы даже фантазии не хватило.

Я расплакался, потому что в моем видении ситуации многое переставало сходиться друг с другом, но мне не хотелось признавать, что папа говорит правду. Ипоэтому я заплакал, ведь, когда плачешь, можно как будто бы ни о чем не думать, не пытаться ничего себе объяснить.

Я почувствовал, как папа обнимает меня за плечи. Он сказал:

– Я думаю, нам надо просто поговорить об этом.

Но я оттолкнул его и закричал, что ни о чем с ним, таким вруном, разговаривать не хочу.

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня после уроков я гулял с Биби. Это как-то само собой получилось. Мы вышли вместе из школы и разговорились о том о сем – рассказывали друг другу про наши прошлые школы и переезд в новый город. Пока болтали, дошли до ее дома. А она говорит:

– Давай теперь до твоего.

И мы пошли обратно – до моего. И так еще три раза туда-сюда ходили.

Домой я вернулся уже под вечер, и папа сказал, что бабушка звонила, хотела со мной поговорить. Пришлось перезванивать.

Она взяла трубку и сразу спросила, где я был. Таким тоном, как будто мне запрещено покидать дом.

Я сказал:

– Гулял.

– С кем?

– С той девочкой из Таджикистана. Я рассказывал.

– О-о-ой, – протянула бабушка, словно у нее что-то болит. – Ну зачем ты с ней водишься? Ты же говорил, она даже русский не знает. Разве с ней интересно?

– Александр Дюма тоже не знал русский, но тебе же нравятся его книги.

– При чем здесь Дюма? Он писатель…

– Уверен, что в шестом классе он был ребенком, который и двух слов по-русски связать не может. Прямо как Биби.

– Ты смешиваешь одно с другим, я тебе…

Я начинал злиться, поэтому достаточно грубо перебил ее:

– Прекрати. Вот ты говоришь по-русски, а что с тебя толку? Как будто это кого-то делает гением.

Она молчала, и я представил, как она там, на другом конце провода, сползает по стенке, хватаясь за сердце. Она всегда так делала, когда ей что-то не нравилось, – разыгрывала целые спектакли: «Ой, плохо мне, плохо».

Прежде чем она опомнится и пожалуется, что ей плохо, я сказал первым:

– Пока, бабушка.

И бросил трубку.

Привет, тетрадь в клеточку.

Я сегодня отдал мамину записку отцу.

Последние два дня думаю о маме. Не понимаю, как такое возможно: хотеть быть мужчиной, если ты родилась женщиной. Все еще надеюсь, что ее не так поняли, ведь слова можно по-всякому трактовать. У нас в классе есть девчонка, которая в интернете пишет в мужском роде, но в остальном она самая обыкновенная, даже носит платья.

Но я перечитывал записку, каждый раз спотыкаясь о слово «сделал», и у меня все меньше получалось убеждать себя, что мама подразумевала что-то другое. Все это ужасно странно. Это даже страннее, чем Шпагин с его поцелуями.

В общем, я передал записку отцу. Он спросил, почему я не отдал ее раньше и почему решил сделать это сейчас.

Я подумал и ответил:

– Не хотел, чтобы ты чувствовал вину. Но теперь понимаю, что ты ее заслужил.

Папа вздохнул. Сказал:

– Может, ты по-своему и прав.

– Я по-всякому прав.

– По-всякому правы только дураки.

Я подумал: спасибо, конечно. Но ничего не ответил.

Папа сказал:

– Как думаешь, почему она тебя била?