Книга Тетрадь в клеточку, страница 25 – Микита Франко

Вышел к доске со своей коробкой и понял, что ее некуда поставить, кроме как на первую парту, где сидит Вонючка. Пришлось поставить на самый край – подальше от нее. Она все равно потянулась, чтобы посмотреть, что внутри, а я шикнул:

– Не трогай!

Она не собиралась трогать, но я все равно шикнул – на всякий случай. Не хочу, чтобы она даже дышала на мамины вещи.

В общем, стою перед всеми и говорю:

– Я хочу рассказать про свою маму.

А сам думаю: а дальше-то что? Теперь я должен сказать, что она такого крутого делала, а я не знаю.

Поэтомумолчал, как дурак. И так долго молчал, что все уже начали выкрикивать:

– И че?

– Давай резче!

– Ты че, завис?

И Наталья Петровна начала раздраженно поторапливать. От всего этого натиска у меня стало так горячо в голове, как будто кто-то ее подогрел, и я сказал, лишь бы хоть что-то сказать:

– Она повесилась.

Тогда все замолчали. Не знаю, может, им стало неловко, а может, они просто ждали, что я расскажу еще что-нибудь интересное. А я просто открыл коробку и быстро начал показывать ее содержимое.

– Это была ее любимая книга в детстве, – вяло говорил я, показывая «Голубую стрелу» и тут же убирая обратно в коробку, – это карманные часы, это кассета с любимой группой, а это ее фотография.

Когда я показал фотографию, Данил брякнул, что она похожа на мужика, но никто его не поддержал. Наверное, всем все-таки было неловко.

Я еще сказал про кассету:

– На самом деле это просто коробочка от той кассеты, а что на этой – я не знаю. Кто-то перепутал, а я не могу послушать, потому что сейчас таких магнитофонов уже нет.

Я положил кассету обратно в коробку, как вдруг Вонючка вытащила ее и, рассматривая, сказала:

– У нас дома есть.

У меня чуть сердце не остановилось от того, что она схватила вещь моей мамы, и я резко вырвал кассету у нее из рук и чуть ли не плача повторил, что просил не трогать. Теперь кассета в Вонючкиных микробах! Кошмар!

Когда я вернулся за парту, Шпагин сказал мне:

– Жаль, что так получилось. Мой любимый музыкант тоже повесился.

– А кто он?

– Ян Кертис.

Я был довольно раздражен тем, что Вонючка трогала мою кассету, поэтому буркнул не очень-то вежливо:

– Какая разница? Он же не настоящий человек.

– Почему это он не настоящий?

– Потому что он звезда с тупых плакатов. Он же не твоя мама. Для тебя ничего не изменилось.

– Но его ведь тоже кто-то любил. И для этих людей все изменилось.

Я промолчал, потому что он был прав. Тогда Шпагин сказал:

– Ладно, извини, ты прав, это неуместно.

Я достал из рюкзака спиртовые салфетки, которые всегда ношу с собой, как раз для таких нелепых ситуаций, какая случилась с Вонючкой, и принялся протирать ими коробочку с кассетой.

Шпагин, наблюдая за этим, произнес:

– Ты, конечно, странный.

– Кто бы говорил…

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня Шпагин заговорил со мной о маминой кассете. Он сказал, что есть что-то мистическое в том, что ее кто-то подменил – может быть, сама мама. Сказал:

– А вдруг она оставила на ней какую-нибудь запись? Как предсмертную записку, только на пленке. Как в «13 причин почему», смотрел? Там тоже были кассеты.

– Не смотрел, – ответил я. И, подумав, несколько растерянно спросил: – Слушай, Шпагин, а у тебя дома нет магнитофона?

– Нет. Но Биби же сказала, что у нее есть.

Это был первый случай, когда я услышал, как кто-то в классе назвал Вонючку по имени. Странно было не только это, но и то, насколько Шпагин не понимал абсурдности своего предложения пойти к ней. Ну кто угодно понял бы, что это невозможно – это же Вонючка! А Шпагин говорил таким будничным тоном, словно нет ничего плохого в затее пойти в Вонючкин дом и послушать кассету.