Книга Почти 15 лет, страница 119 – Микита Франко

Иногда Антонину Андреевну по-старушечьи переклинивало и вместо Славы она начинала говорить о Мики — каким был он, каким были его первые слова, как смешно торчали его волосы по сторонам. Лев об этом тоже терпеливо слушал, напоминая себе: «Это мой ребёнок. Это тоже важно», но сам ждаллюбой возможности соскочить с темы и снова что-нибудь спросить о Славе.

Он презирал себе за это. Он презирал себя, когда, отвечая на Микины звонки, надеялся, что сын будет не один, что вместе с ним на экране появится Слава (с тех пор, как Ваня очнулся и начал восстанавливаться, их звонки тет-а-тет почти прекратились). Мики всегда был один. Лев всегда испытывал гадкое разочарование — в первую очередь, в самом себе. Ну почему, почему он такой зацикленный на нём?! Он бы тоже хотел так уметь, чтобы дети всегда на первом месте, он даже научился говорить им об этом, говорить: «Я люблю тебя больше всех на свете», а на самом деле: «…после Славы». Больше всех на свете, но после Славы.

В тот день Антонина Андреевна говорила о себе. Лев нетерпеливо дергал ногой под столом.

Она говорила о войне. Говорила, что родилась в разгар войны: когда мама ходила беременной, отец сидел в фашистком плену, а когда война закончилась, отца снова забрали в лагерь, только уже в «свой» — как врага народа. Говорила, говорила и говорила… Как впервые увидела папу в шесть лет, как он не любил рассказывать о войне, как единственное воспоминание, которым он поделился — трупы, пластами сложенные друг на дружке.

Лев перебил её. Возможно, некрасиво, жестоко, неуместно, но вполне искренне:

— Вы этого хотели для Славы?

Это не было попыткой увильнуть от темы. Вопрос возник по-настоящему.

— В смысле? — удивилась она.

— Когда вы ему сказали, что лучше бы была война, и он там умер, вы имели в виду именно это? Трупы, сложенные пластами?

Он оскорбился за Славу, когда услышал об этом впервые. И был оскорблен до сих пор.

Антонина Андреевна подняла на него влажные глаза. Льву сделалось не по себе. Он думал, она сейчас расплачется, но она негромко проговорила:

— Это жестокие слова.

— Какие? — уточнил он, стараясь держаться отстраненно. — Ваши?

— И твои.

Он повел плечом. Мол, может быть. Он о них не пожалел, даже если бы пришлось смотреть, как она плачет.

— Вы его предали, — прошептал он.

— Ты тоже…

Лев вскинул глаза:

— Я?! Нет…

— Но ты же здесь. А он там.

Он запротестовал:

— И что? Вы даже не знаете, как всё было, что он сказал мне…

Она спокойно перебила его:

— Но я знаю, что, когда Ваня лежал в коме, ты был здесь, а он — там. Ты сам это рассказал.

— Вы не понимаете, он сказал, что не любит меня, что я не нужен там, так какой смысл был…

— Какой смысл был оставаться со своим ребёнком? — усмехнулась она.

— Я был там не нужен…

— Кому?

— Ему, — ответил он, имея в виду Славу.

Она сразу поняла, что он о Славе.

— А ребёнку?

— Не знаю. Ребёнок был в коме. Не разговаривал.

— А Мики?

— Что Мики?

— Он разговаривал?

— К чему вы это спрашиваете?

— Да так…

Они замолчали. Лев попробовал остывший час на вкус — тот стал противно-холодным, прямо как всё вокруг. Весь их разговор. И эта кухня с выцветшими лилиями на стенах.

— Я вижу, что ты алкоголик, — неожиданно выдала она.

В нём тут же проснулась новая готовность спорить:

— Я не…

— Я вижу.

Лев поразился, как она умеет оборвать его этим спокойным старушечьим голоском, и стушевался.