Книга Почти 15 лет, страница 108 – Микита Франко

Когда семья начала рушиться, легенда стала обрастать деталями, о которых Славик раньше не знал. Ну, например, что вернулся папа не сразу и не в «пекло», а только в 1988 году, когда основной радиационный фон значительно понизился. Славик узнал об этом в шесть лет, из разговора родителей о самом себе: в день, когда принёс из садика свой первый дизайнерский каталог женской одежды, который сам же и нарисовал. Сказал тогда, что, когда вырастет, будет придумывать красивую одежду для девочек (просто потому, что для мальчиков придумывать красивую одежду нельзя). Отец взял его рисунки в руки, поразглядывал нарисованные платья с рюшечками и бантами, и спросил у матери: — Слушай, может, его в Чернобыле облучило?

Это Славика, значит. А мама ответила:

— Ты когда туда поехал, я уже беременная была.

Папа сказал:

— Я имею в виду заранее. В 86-ом. Сначала нас, а через нас — его.

— Не мели ерунды.

Папа пихнул рисунки обратно Славику, мальчик растерянно посмотрел на них, не понимая: почему рисование одежды — это признак облучения? Он даже спросил об этом у десятилетней сестры, но она глянула на одно из платьев и сказала:

— Я бы такое носила.

Славик фыркнул:

— Я бы тоже.

На платье были огромные карманы, в которых мог бы поместиться персональный компьютер. Славик считал упущением, что на платьях не предусмотрены карманы.

Но даже после этого откровения Славик считал отца героем: какая разница в 86-ом или в 88-ом, если всё равно ликвидировал? Когда отец ушёл из семьи, мама начала говорить про него всякие гадости: мол, он трус и всегда был трусом, а Славик обижался и спорил: — Разве трус бы поехал ликвидировать Чернобыль?

Мама ответила:

— За это много платили, а теперь еще и пособие на всюжизнь.

Славик не желал сдаваться: платили и платили, одно другому не мешает.

— И что? — хмурился он.

— И то. Многое говорит о человеке.

— Что говорит?

Мама устало посмотрела на Славика:

— Он ведь и вас с Юлькой пытался подать, как детей Чернобыля, да номер не прошёл. А то, может, ещё и с вас бы деньги доил.

— Не говори так про папу, — сердито просил Славик, но мама всё равно говорила.

И это было ещё обидней, потому что перед уходом отца она говорила другое, просто прямо противоположное: будто папа чудесный, любит его и никуда не уйдет. Но он же чувствовал, что уйдет, а она врала ему. Они все ему врали.

Родители ругались несколько лет — из-за него. Папа кричал на маму, мама кричала на папу. Папа говорил, что зря только с ней связался, с мамой то есть, что он думал, что семья будет нормальная, а она даже сына ему родить не смогла. Говорил, что получилось «две дочки». А мама говорила, что «дети есть дети», и вообще, может, ещё всё нормально будет, может «всё выровняется». Славик понимал, что это про него — это он должен «выровняться», и изо всех сил старался угодить папе.

Если отец собирался на рыбалку, Славик подскакивал, как штык, и голосил: «А можно с тобой?». Папа веселел и отвечал, что, конечно, можно, и следующим днём они вставали в шесть утра, ехали за город на речку и сидели с удочками до посинения (в прямом смысле, Славик дубел от холода и обездвиженности). На Славину удочку никогда никто не клевал, а на папину клевал, и отец расстраивался, что Славик «не умеет ловить рыбу», а Славик не понимал: разве это не случайность? У них же одинаковые удочки! Он даже не сам свою забрасывал (силы и роста пятилетнего ребёнка не хватало), папа забрасывал вместо него! Это всё равно, что его удочка, только они её так называли — «Славина». Это было нечестно, скучно и совершенно непонятно: ну, как посредством рыбалки доказать кому-то, что ты — настоящий мужчина?