Книга Окна во двор, страница 235 – Микита Франко

– Интересно, о чем может рассказать человек, который все время молчит.

Я ожидал, что Лев скажет «Нет» или еще хуже: «Нет, какое ты имеешь право превращать нашу жизнь в свои корявые тексты». Но он, подумав, сказал совсем другое:

– Я думаю, ты не должен у меня об этом спрашивать.

– Почему? – не понял я. – Это же тебя касается. И Славы. И Вани. Это… было бы не очень.

– Ну и каким писателем ты станешь, если, прежде чем что-то написать, будешь советоваться со всеми, достаточно ли ты этичный и правильный в своей идее? Дойдет до издания – тогда и поговорим, а писать можно о чем угодно и никого не спрашивать. Представь, если бы Набоков со всеми советовался насчет этичности.

Я легко вообразил, что мог услышать классик, начни он спрашивать у своих близких, стоит ли ему писать «Лолиту». Наверное, если бы Набоков жил в наши дни, его бы и сейчас принялись отговаривать от этой затеи, а уж тогда…

– Ладно, я напишу, – решительно произнес я.

– Напиши.

– И потом, если вдруг что – поговорим.

Под «если вдруг что» я имел в виду публикацию,конечно. Лев меня понял.

– Если вдруг что – поговорим.

Ваня, все это время подслушивавший наш разговор с соседнего кресла, неодобрительно фыркнул.

– Никто не будет читать эту книгу.

– Ты так думаешь?

– Ага. Книга будет о тебе, а ты ж зануда. И разве мемуары надо писать не после того, как состаришься до смерти?

Я пожал плечами, а сам подумал: если начать писать мемуары, когда состаришься до смерти, по-любому всё перепутаешь. На все будешь смотреть со своей стариковской высоты, называть настоящую боль ерундовой, потому что начнет казаться, что в четырнадцать ничего по-настоящему не болит. А я помню, что болит, и, самое главное, помню как.

По-моему, это такое предательство – вырасти и перестать понимать себя-подростка. Если это с тобой случилось, тебе лучше никогда не садиться за мемуары.

Переночевав в Иркутске, наутро мы поехали дальше: Лев с проколотыми ушами и розовыми ногтями, Ваня с синими дредами (он выбрал короткую длину и выглядел как Децл на старте своей карьеры) и я… Со мной ничего интересного не произошло, и от этого я чувствовал себя не в своей тарелке. Ну как будто со мной что-то не так, а не с ними.

В Красноярске я сдался. По примеру папы и брата отдал себя в руки бьюти-индустрии.

Мы прогуливались в сквере мимо памятника Сурикову, когда я сказал, что готов накраситься. Мое признание вызвало у Льва уважительное удивление. А великий художник со своего постамента посмотрел на меня несколько предосудительно. Так мне показалось.

Смутившись, я тут же начал оправдываться:

– Это ничего такого, многие мужчины красятся: Фредди Меркьюри, Дэвид Боуи, Элис Купер…

– Они все геи, – тут же встрял Ваня.

– Нет, неправда. Они рокеры.

– Если ты накрасишься как рокер, это не считается, – неожиданно заявил брат.

– В смысле «не считается»?

Вздохнув, Ваня вкрадчиво разъяснил:

– Ты что, не понял правила игры? Надо что-то сделать как педик. Ты должен накраситься как педик, а не как рокер, иначе не считается.

– Ты можешь накраситься как хочешь, – мягко добавил Лев.

Но Ваня зашикал на него:

– Нет, нет, нет! Не может! Он должен сделать что-то гейское!

Я начал злиться.

– Правила игры были в том, что не существует ничего «гейского».

– Тогда тем более! – обрадовался Ваня. – Сделай нормальный макияж, раз это не по-гейски.