Книга Окна во двор, страница 220 – Микита Франко

Так и было. Он вернулся пунцовый от злости, сразу начал на меня орать. Потому что скорую-то я вызвал. И он орал, мол, зачем, сами бы разобрались… Я всегда ужасно пугался, когда он на меня так кричал. Тогда тоже испугался, но старался придерживаться плана: прошел мимо него в кладовку и взял дрожащими руками ружье. Потом вернулся к нему. Он в родительскую спальню зашел, куртку скидывал и стоял ко мне спиной. Я ему в затылок нацелился, он сразу повернулся, словно почувствовал. И прямо взглядом уперся в срез двустволки.

Я тогда второй раз в жизни целился в кого-то живого. Первый раз – в зайца, теперь – в отца. Помню, как тяжело было в зайца и как легко – в него. Я еще тогда подумал: «Зайку бы и сейчас не пристрелил, но тебя – запросто».

У отца глаза остекленели. Он начал шипеть на меня:

– Что ты делаешь?

Он ко мне подойти хотел, подался вперед, а я ему сказал:

– Еще шаг, и я выстрелю.

Я вообще не сомневался в том, что говорю.

Он остановился, начал что-то бубнить под нос, мол: «Кошмар, в родного отца, до чего докатились». Сказал еще, что я сяду в колонию, я ответил:

– Все лучше, чем жить с тобой.

А он говорит:

– Хочешь оставить мать одну? Вдовой с малолетней дочерью и сидящим сыном?

Я почувствовал, что меня задевают его слова. Что еще чуть-чуть, и он убедит меня опустить ружье. И тогда знаешь что я сделал?

– Опустил? – с надеждой в голосе спросил я.

Лев покачал головой.

– Не-а. Нажал на курок.

– Что?! – Я испугался этого признания. – Серьезно?

– Серьезно.

– И что… Потом?

В голове у меня замелькали кадры из недавнего сна, где я собственноручно застрелил Артура: мозги в разные стороны, кровь на стенах… Я, конечно, знал, что отец Льва умер, но не знал, что вот так.

– Ничего, – неожиданно ответил Лев. – Я перепутал ружья от страха. Взял незаряженное.

Я выдохнул с облегчением:

– И слава богу…

Папа пожал плечами.

– Ты же понимаешь, что это не имеет значения?

– В смысле? – не понял я.

Как по мне, еще какое имеет значение, застрелил ты своего батю или нет. Не то чтобы мелочь какая-то.

– Это не имеет значения для меня. Какаяразница, что я перепутал ружья, что оно было незаряженным? Я‐то был уверен, что оно то самое. И что, нажав на курок, я его убью. Такие открытия о самом себе навсегда меняют личность.

– И как это тебя поменяло?

– Ну, мне было так… Сладко и страшно. Казалось, что я все могу. Отец начал меня бояться, ружья прятал, а мне было уже все равно: я спал с ножом под подушкой, водился со скинхедами и думал, что это легко – убить человека, если я считаю, что он того заслуживает.

– Но ты ведь никого не убил? – осторожно уточнил я.

– Нет. Но меня перестало пугать насилие и красное на белом.

Лев еще раз потревожил угли палочкой. Посмотрел на меня очень серьезно, мне даже сделалось не по себе. Сказал:

– Есть вещи, которые лучше никогда о себе не знать.

Я, поежившись, неловко кивнул: мол, да, есть. Не понял, к чему он это, хотя от пальцев ног до головы прошелся странный, неприятный холодок. Даже затошнило.

Лев устроился поудобней перед костром, слегка повернувшись в мою сторону, и негромко спросил:

– Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Я усиленно замотал головой: нет, мол. И для верности уточнил вслух:

– Нет.

Тогда он вздохнул:

– Ладно, спрошу прямо. Что там за история с ядом?