Книга Окна во двор, страница 182 – Микита Франко

И я так боялась. Я боялась: а вдруг Славик вырастет, а война не закончится? Что с ним будет? И я говорила ему, рассказывала, что идет война и что я очень за него боюсь. Поэтому он сразу все понял… Когда я тогда сказала… «Лучше бы была война, и ты там…»

Она не договорила, расплакалась – уже по-настоящему, а не так, как раньше, слегка. Так и не смогла закончить фразу, а я ее помнил.

«Лучше бы была война, и ты там умер, чем это все».

Бабушка долго плакала. Нам с Ваней стало до того неловко, что брат первым взял ее за руку и начал утешать:

– Не плачьте. Что вы плачете, как маленькая? Вам уже сто лет.

Бабушка не обиделась. Наоборот, сказала:

– Спасибо, Ванечка, – и тоже взяла его за руку.

Потом продолжила.

Конечно, я знала, всегда знала, что он… Такой. Когда маленький был, думала об этом, переживала: ну что он как девочка, неужели вырастет… Потом, когда в школу пошел, он стал бойчее, и я даже успокоилась, решила, что все прошло. Точнее, что и не было ничего.

А потом, в шестом классе, Юля нашла у него записку… Я ведь с ними одна, сутками на работе, а Юля ему и за маму, и за папу, за всех была, хотя сама ребенок. Она и уроки проверяла, и следила, чтобы он в школу портфель собрал, и, видимо, среди тетрадей нашла ту записку. Клочок бумаги. Она мне его показала, как сейчас помню, написано: «Максим я тебя люблю». Без запятой. А я же знаю, я же знаю его почерк, я все поняла, а сама сказала:

– Странно, он же не Максим!

Ну вроде как сделала вид, что кто-то имя перепутал или вообще записка не для него. Хотя ясно было, что Слава ее написал. И Юле было ясно. Она мне сказала:

– Ему надо помочь. Он, наверное, боится нам рассказать.

Я дурочку строю:

– Что рассказать?

А Юля так просто говорит:

– Что он гей.

Мне как будто пощечину отвесили. Да я даже не слышала никогда, чтобы кто-то говорил слово «гей». Да еще так просто! Она сказала это, ну как будто мы о хобби разговаривали, или о профессиях, или еще о какой ерунде. Он школьник, он художник, он гей… Вот как это прозвучало у нее.

Я испугалась. Я начала на нее кричать. Замахнулась кухонным полотенцем, кричала:

– Да что ты такое говоришь! Что за чушь! Как тебе не стыдно!

Она не обиделась как будто даже. Посмотрела на меня с таким горделивым видом и сказала:

– Мама, ты такая дура.

Очень спокойно сказала. И ушла. С ним она поговорила, я знаю, но не знаю, что он ей сказал. Думаю, признался. А мне – так и нет.

Она замолчала. Я подождал, чтобы удостовериться, что она больше ничего не расскажет, и тогда спросил:

– И что ты чувствуешь теперь? Когда знаешь?

Бабушка, подумав, ответила:

– Ему тридцать лет, а я ни одного дня не была ему матерью. Вот что я чувствую.

– Это не так, – попытался возразить я.

Но бабушка продолжала, не слушая:

– Теперь я представляю: он был маленький и был с этим один. Никому не мог рассказать. Хорошо, что была Юля… А если бы она не нашла эту записку? Он бы так никому и не рассказал? Он ведь мне в какой-то степени отплатил. Он рассказал мне об этом и оставил одну. И теперь я сижу целыми днями и думаю, думаю, думаю. И тоже боюсь кому-нибудь рассказать.

Я скрипнул стулом, поднимаясь. Шагнул к ней, обнял за шею – меня окутало терпким ароматом бабушкиных духов.

– Теперь нам рассказала, – прошептал я.

– Хорошо, что вы пришли. И Лев тоже… Я рада, что он такой интеллигентный, неравнодушный, хороший мальчик.