Книга Окна во двор, страница 172 – Микита Франко

– Это тебя так Дина Юрьевна выбесила? – уточнил я.

Лев повернулся ко мне.

– Ты согласен с тем, что она сказала?

Я попытался увильнуть от ответа.

– С чем?

– Ну что мои полтора удара сломали тебе психику.

– Их было не полтора.

Лев прыснул.

– Ты что, ведешь подсчет?

– Да, – серьезно ответил я. – Когда мне было восемь, ты ударил меня так, что я отлетел к стене и разбил лицо до крови. Потом в тринадцать, когда…

– О господи, какой ты злопамятный, – с едкой иронией в голосе перебил Лев.

Я, скрестив руки на груди, отвернулся. Казалось, он вообще не хочет меня слушать.

Папа легонько коснулся своим коленом моего, привлекая внимание.

– Ладно, извини.

Прозвучало так, словно он одолжение делает, и я не отреагировал. Тогда он перегнулся через сиденье, чтобы заглянуть мне в глаза, и повторил уже без всякого ехидства:

– Я серьезно, прости меня.

В одну секунду к горлу подступило что-то тяжелое, я испугался, что меня сейчас опять вырвет, но это оказалась не тошнота, а слезы. Они хлынули из глаз совершенно неожиданно, будто кто-то щелкнул внутри моей головы переключателем – и вот, я реву взахлеб.

Не зная, куда себя деть от такого неожиданного приступа, я начал размазывать слезы по щекам, думая, что это поможет их скрыть, но Лев, конечно, сразу все заметил.

– Ну прости, прости, пожалуйста, – чуть ли не взмолился он.

Чем больше Лев извинялся, тем сильнее я начинал плакать, а он пугался и винил себя еще больше.

Он, видимо, подумал, что я плачу из-за тех побоев, мол, вспомнил и расплакался, но дело было вовсе не в этом. Я не знал, как ему объяснить, что со мной происходит. Это было как очищение, как умыться холодной водой в жаркий день, как выпить таблетку от головной боли и почувствовать, что она помогает. Вот про что были эти слезы.

Повернувшись ко Льву, я обнял его за шею, ткнулся мокрым носом в воротник рубашки. Шепотом проговорил:

– Все нормально.

Лев растерянно замер.

– Можно тебя обнять? – неуверенно спросил он.

Я кивнул.

Вокруг меня тепло сомкнулись папины руки, и я расслабился. Отцепившись от его шеи, я сел рядом, вплотную, и опустил голову Льву на плечо. Мы молчали какое-то время, только я изредка всхлипывал в тишине.

Лев тяжело вздохнул.

– Давай уже сразу за всё. Чем еще я тебя обидел?

Я ответил почти не думая:

– Своими рейдами в начальной школе. Когда ты все вытаскивал из рюкзака и проверял по отдельности каждую тетрадь и каждый учебник.

– Это тебя обижало?

– Тут не подходит такое слово. Просто как будто… Как будто у тебя нет ничего личного. Ты даже слово «лох» на полях тетради написать не можешь, потому что ничего тебе не принадлежит. Все, что ты имеешь, проходит через постоянные проверки ревизора.

– Мики, ну это же…

– Нет, это не ерунда! – перебил я его, заранее зная, что он скажет. – Я приходил из школы в три часа дня, а в пять часов вечера приходил ты, и у меня было всего два часа в день на жизнь, а дальше – просто сидеть в своей комнате, делать уроки и не знать, придешь ты сегодня перетряхивать мои вещи, выдергивать листочки из тетради и заставлять меня переписывать сочинения, или у тебя будет хорошее настроение и ты типа забудешь. Честное слово, это даже хуже, чем бить. Потому что удар когда-нибудь заканчивается, а этот психологический террор как будто не имел конца, повторялся изо дня в день и в конце концов стал всей моей жизнью.