Книга Окна во двор, страница 101 – Микита Франко

Разозлившись, я побежал, обгоняя Славу, и первым ворвался в Ванину палату. С разбега чуть не вышиб дверь, и Ваня, вздрогнув, удивленно обернулся. Подойдя к его кровати, я, задыхаясь, быстро заговорил:

– У тебя нарушено восприятие звуков, ты искаженно слышишь все, кроме речи. И музыку тоже. Возможно, ты больше не сможешь ею заниматься. – Заметив, с какой растерянностью глядит Ваня, я поспешно добавил: – Извини.

Он посмотрел куда-то за мою спину, и я тоже обернулся: на входе в палату, привалившись к дверному косяку, стоял Слава. Судя по взгляду, он был очень разочарован.

– Он имеет право знать, – сказал я, глядя папе в глаза. Пытался говорить уверенно, но голос дрогнул.

Ваня, издав сдавленный крик, бросился на меня. Вообще-то ему пока не удавались резкие движения, но тогда получилось очень хорошо: он, рывком поднявшись с кровати, кинулся ко мне, с яростью заколотил по моим плечам и груди сжатыми кулачками, несколько раз больно пнул под колено, при этом плакал и повторял, что я «д-д-дурак» и «п-п-придурок». Раньше в таких ситуациях я с силой скручивал ему запястья и швырял его куда-нибудь на кровать, держа так, пока он не успокоится. Но сейчас этого делать было нельзя, поэтому я, пятясь к стене, терпел, надеясь, что Слава нас разнимет. А он по-прежнему стоял у дверей, скрестив руки на груди, и наблюдал за нашей жалкой дракой, как за представлением.

Вскоре Ваня выдохся и плюхнулся обратно на кровать, растирая по щекам злые слезы. Тогда Слава подошел к нему, а мне бросил через плечо:

– Уйди.

Я сел на холодное металлическое сиденье в коридоре. Еще около получаса из-за двери палаты были слышны сдавленные рыдания и нервные вскрики – Ваня будто бы о чем-то спорил со Славой. Я заткнул уши наушниками, включил музыку и постарался убедить самого себя, что все сделал правильно. Ну типа быстро сорвал пластырь, разрубил хвостодним ударом – всеми этими сравнениями я старался оправдать свой поступок. В конце концов, потеря музыкального слуха – это не то, что можно скрывать вечно.

Через некоторое время ко мне вышел Слава, сел рядом. Я выключил музыку и убрал наушники, ожидая, что он будет ругаться. Но он просто спросил:

– И как? Легче стало?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Стало честнее.

Слава усмехнулся.

– Если в твоей правде нет ни добра, ни пользы, держи ее лучше при себе.

Это он уже про какую-то другую правду, судя по всему.

– Все понял, пап, – коротко заверил я.

И, конечно, ничего не рассказал Льву.

* * *

В таком сокрытии прошел сентябрь, а потом и вся осень. Все это время Ваня не говорил о музыке и ничего не спрашивал о возможностях восстановления слуха, но об этом было пока рано: лишь к октябрю он заново научился держать ложку, а к ноябрю – еле-еле выводить печатные буквы на бумаге, при этом запоминание новой информации все еще давалось с трудом. Решение всех этих проблем позволяло нам временно забыть о самой главной.

Слава искусно делал вид, что у него нет новых отношений, никогда не задерживался допоздна и много времени проводил с Ваней. Во всей этой ситуации больше всего я злился на Майло: ну зачем, зачем мне нужно было знать эту дурацкую информацию? Если бы не он, я бы даже ничего не заподозрил – и оставил в сохранности парочку нервных клеток.

К декабрю домой вернули Ваню (вместе со щеками), прописали занятия лечебной физкультурой и курс нейропсихологической реабилитации. Теперь я полдня делил свою комнату не только с братом, но еще с учителями, медиками и психологами. К пианино, кстати, Ваня не подходил.