Книга История Льва, страница 40 – Микита Франко

Лёва изумился: поплакать?

- Я не плачу! - осипшим голосом возмутился он.

А по щекам всё текло и текло.

- Плачешь и это хорошо, - возразил Яков. – Это лучше, чем всё в себе.

Он поднялся, обошёл стол и остановился возле Лёвы, мягко обнял за плечи и затылок, прижал его голову к себе. Лёва щекой почувствовал мелкие пуговички на клетчатой рубашке, вздымающуюся от частого дыхания грудную клетку Якова, и расплакался ещё сильнее: вспомнил, как прошлой ночью слушал так Юрино дыхание. Яков шептал в его волосы что-то успокаивающее, почти колдовское, а Лёва, сам того не замечая, судорожно повторял: - Он умер, он умер, он умер…

«Это ненормально. Это ненормально. Это ненормально».

Лёва сидел в стороне, пристроившись на скамейке возле незнакомой могилы: мужчина, родившийся в прошлом веке и умерший стариком в 1961-ом. Имя – Георгий, а фамилия стёрлась за давностью времени. Памятник из металла проржавел, могила заросла и выглядела неухоженной.

«Это ненормально», - снова подумал Лёва, но сам не понял: про могилу или про похороны Юры.

В соседнем ряду, по диагонали, собралась толпа: родители, родственники, одноклассники, соседи (даже Лёвина мама). Сам Лёва не подходил к ним, нервно гоняя в голове одну и ту же мысль: «Это ненормально». Он водил по кладбищу воспаленными (то ли от слёз, то ли от недосыпа) глазами, не веря, что это происходит на самом деле. Кресты, ромбики, прямоугольники, красные звезды, памятники в рост человека – противоестественные декорации, уместные только для дряхлых стариков, ноне для его Юры.

Мама отделилась от толпы, зашагала к Лёве: живот – вперед, а вся остальная мама будто тащится за ним, ковыляя по-пингвиньи. Даже тогда, придавленный горем, как гранитной плитой, Лёва с нежностью подумал: «Скоро появится Серафима» – такое родители выбрали имя для нового человека. Лёва догадывался, что это папа выбрал, единолично. Фанат редких имён, его и самого звали крайне непривычно для современного мира: Марк Гавриилович. Когда отец представлялся, он всегда выделял интонациями эту двойную «и», не позволяя сокращать себя до Гавриловича или, что совсем было бы кощунством, Гаврилыча.

- Ты не подойдёшь? – спросила мама, останавливаясь возле Лёвы.

Тот быстро закачал головой, пряча заплаканные глаза.

- Он не страшный.

Лёва в этом не сомневался: «Он самый красивый». Этого он и боялся больше всего: увидеть, какой Юра красивый и мёртвый. Красивый и мёртвый.

- Переживаешь, да? – с сочувствием спросила мама и провела рукой по светлым Лёвиным прядям.

Лёва схватился за её руку, как в детстве, и, прижавшись щекой к предплечью, заплакал. Тогда мама стала гладить его второй, свободной рукой, а он цеплялся за неё, как будто она может его бросить.

- Ну всё-всё, - шептала мама, наклоняясь к нему. – Не плачь, а то кто-нибудь увидит, как ты расклеился. Нужно быть сильным. Ты же мужчина.

- Я его люблю, мам, - просипел Лёва сквозь слёзы.

Её рука замерла на секунду на Лёвиной макушке, но потом снова начала приглаживать вихры, как ни в чём ни бывало.

- Это хорошо, что ты любишь своих друзей, - сказала мама. – Это правильно.

Лёва хотел ей ответить: «Ты не поняла», но вместо слов изо рта вырвался судорожный плач. Мама опустила ладонь на его лоб, спросила с тревогой:

- Ты не заболел? Такой горячий… Наверное, от слёз. Успокаивайся.