Книга Сильверсмит, страница 203 – Л. Дж. Кларен

Он не солгал.

Я подняла руку и коснулась тонкого, поблекшего шрама, пытаясь вспомнить жизнь — свою жизнь, — чтобы доказать, что он ошибается. Чтобы доказать, что это я, а не она. Что моя жизнь была настоящей. Полной.

Но это тоже была ложь. И я не могла вспомнить.

Часть меня всегда была онемевшей, даже тогда, когда Олли был моим единственным источником радости. После его смерти — пустота. Я сама сказала это Гэвину, когда он перевязывал след от укуса волка.

Элоуэн говорила, что все случилось из-за падения, что я ударилась головой и потеряла память, и я вдруг поняла… насколько я была глупа. Как могла не задаться вопросом? Не усомниться? Разве падение может стереть семнадцать лет жизни? Разве может вычеркнуть из памяти младенчество Оливера, если оно вообще было? И ведь она всегда… будто ненавидела меня. За что-то. За то, что я — обуза. Ответственность, от которой она не могла избавиться.

И мои кошмары… Я всегда отмахивалась от мысли, что это воспоминания. Что все это было настоящим. Но ведь в них я всегда была заперта. Всегда разорвана на части. Всегда в ужасе. Всегда… потерянная.

— Это был не несчастный случай, — мягко сказал Гэвин, заметив, как я вцепилась пальцами в голову. — Не падение. Это сделал Симеон.

— Зачем Симеон так поступил со мной? — прошептала я.

— Он боялся тебя, — ответил Гэвин. — Ты с трудом контролировала свои силы, а он не мог контролировать их вовсе и боялся, что будет, если ты… — он сглотнул, кадык резко дернулся, — если ты сорвешься. Он не был готов сражаться с Молохаем и не думал, что ты готова. Поэтому он запер тебя, спрятал, стер твою личность, изучал твои способности, собирал армию под горой, чтобы воевать твоими руками. А потом разбудил тебя с единственной целью — использовать как оружие, чтобы уничтожить своего врага. Он создал из тебя чистый лист.

Я изо всех сил старалась не позволить жалкому, задушенному всхлипу вырваться наружу. Я была инструментом. Орудием. Вещью, которой можно пользоваться.

Когда я думала об Элиасе, о своем народе — даже тогда, когда хотела помочь им, — я уже чувствовала себя не человеком, а символом. Идеей. Пожалуй, я никогда не ошибалась, когда ощущала в этом тревогу.

— Но зачем… стирать воспоминания? — прошептала я.

— Потому что я был сыном Молохая, а ты любила меня. Я отвлекал тебя. Был угрозой. Симеон не мог позволить этого, — Гэвин говорил тихо, почти шепотом. — Но он недооценил, как далеко я готов зайти, чтобы следовать за тобой.

Это было правдой. Четыреста лет. Ради меня. В груди заныло от сострадания, от слабого, почти запретного проблеска надежды, но я задавила его.

— Если Симеон так тебя ненавидит, — начала я, с трудом находя голос, — зачем тогда отправил тебя ко мне сейчас?

— После четырех сотен лет бойни… если бы он не позволил мне прийти к тебе, — его глаза потемнели, стали ледяными, — скажем так, я ясно дал понять, какими будут последствия такого выбора.

Я вздрогнула от осознания, на что он способен. От того, что я не хочу знать, насколько все это глубоко.

— Если все это правда, — выдохнула я, — почему ты не сказал мне?

— Когда я увидел, как ты испугалась, когда Джемма рассказала ту историю, я решил, что раскрою правду. Но потом… несмотря на страх, несмотря на сомнения… ты сама решила помочь этому миру. Ты нашла смысл, которого у тебя не было, — он слабо улыбнулся, будто с сожалением. — И я не смог отнять это у тебя.