Книга Тихая пристань, страница 54 – Анна Рогачева

Хлев их больше не пах старым навозом и страхом. Арина, с помощью Петьки и вдохновленного Гришки, прорубила в стене маленькое окошко, затянутое бычьим пузырем. Теперь в их жилище падал солнечный зайчик, пляшущий по грубо сколоченному столу и гладивший щеку спящей Машеньки. У порога, в старой кадке, росла герань — Агафья, смягченная и озадаченная стойкостью сестры, принесла отросток «для красоты, а то будто в землянке живете».

Их жизнь обрела новый, летний ритм. Утренний подъем с первыми птицами. Петька, уже почти не мальчик, а подмастерье, уходил с Гришкой на поля — не для заработка (им платили только едой), а для обучения мужской работе и, что важнее, для слухов. Он возвращался загорелый, пахнущий солнцем, и его отчеты были кратки и точны: «Стража уехала в соседнюю волость. Новых чужих не видели. В кабаке говорят, пан Гаврила к себе в усадьбу какого-то лекаря выписал — будто с страшную болезнь подхватил».

Арина слушала, кивала, и в ее душе, вместе с облегчением, росла тревога. Болезнь пана… Это могло быть совпадением. А могло быть следствием того самого знака на сосне, или действий Лексея, или просто карой за дурную жизнь. Мир был сложен, и причинно-следственные связи в нем напоминали не прямую дорогу, а переплетение корней.

Машенька же расцвела, как тот самый одуванчик у их порога. С куклой Гриши она не расставалась, назвав ее «Сестричкой». Она уже не просто сортировала нитки, а пыталась, насупив лобик, «шить» травинкой на тряпице, подражая матери. И иногда, когда Арина была особенно погружена в работу, ощущая каждое волокно ткани, девочка подходила и молча клала свою маленькую ладонь ей на руку. И странное дело — от этого прикосновения внутреннее напряжение спадало, а игла будто сама находила верный путь. Машенька, сама того не ведая, была живым, теплым щитом для материнской силы, не давая ей сжечь себя изнутри.

Однажды, в один из тех редких, совсем летних дней,когда жар уже висел в воздухе, но еще не давил, они втроем пошли в лес за земляничным листом и первой черемшой. Лес встретил их не враждебной тишиной, а праздничным гомоном: звенели комары, перекликались птицы, шуршали в траве ящерицы. Солнечные пятна, пробиваясь сквозь кружево листвы, танцевали на земле.

Машенька, отпущенная на волю, бежала впереди, разговаривая с «Сестричкой» и указывая на каждый цветок.

— Мама, смотри, кашка! А вон — заячья травка! Петька, не топчи, она же живая!

Петька, с лукошком за спиной, терпеливо обходил указанные сестрой растения, но его взгляд был прикован к верхушкам сосен.

— Мам, — сказал он, остановившись. — Смотри вон на ту, кривую. Гнездо, кажись, ястребиное. Если осенью птенцы будут, можно попробовать… для охоты…

Он говорил о ловчей птице, о чем-то неслыханном для простого крестьянского парня. Но в его голосе звучала не пустая мечта, а расчет. Он мыслил уже не как ребенок, а как хозяин, планирующий будущее.

— Об этом погодя, — улыбнулась Арина, срывая душистый лист смородины. — Сначала — крыша над головой, которая не течет. Потом — соколы.

— А у нас будет своя крыша? — спросила Машенька, подбегая и хватая мать за подол. — Не в хлеву, а настоящая? С окошком на солнышко и лавочкой у двери?

Вопрос висел в воздухе, простой и страшный своей грандиозностью. Своя изба. Свой порог. Не по милости Агафьи, не в качестве беженцев, а как полноправные, отдельные люди.