Книга Дарханы. Академия Четырех богов, страница 211 – Евгения Александрова

Только вот жжение от верёвки на запястьях было настоящим. И тупая, вязкая боль в плечах, и горечь во рту. Всё настоящее. Я щурилась на свету и спотыкалась, похоже, на каждом шагу, а спутанные пряди волос, выбившиеся из косы, лезли в глаза, и я даже не могла их сдуть или убрать.

И кто теперь будет меня судить?

И где Бьёрн?..

Как в бреду, я дошла до площади, на которой когда-то происходил отбор в команды, а теперь она казалась священным кругом для жертвоприношения. Ноги ступали невесомо по пыльной земле, как будто я была не собой, лишь тенью в древнем ритуале.

Толпа уже собиралась, я сощурилась и огляделась исподлобья. Да ну, надо же! Значит, смерть Энарийского короля — для вас ничего не значит. Император тогда так холодно сказал: «Он погиб».

А вот смерть Кьестена де Торна — вот это событие! Монастырь гудит, как улей, и каждая тень сегодня вдруг чувствует себя судьей. “Дарханы проголосуют”, — сказал в ночи бородатый. Неужели все, даже ученики?

Тавиан сказал бы, что я как всегда: знаю, как привлечь внимание к своей персоне и получить главную роль вечера благодаря своим шуткам и огненному нраву. О да. Только сцена — не сцена, а помост, почти эшафот. И публика — молчит.

Такую роль, как сегодня, я не выбирала, и теперь каждый, кто сидел на высоких холмах, что окружали площадку с ровной, вытоптанной землей, смотрел вниз — на меня, чьё имя уже занесли в список виновных.

Кружилась голова, то ли от голода, то ли от свежего воздуха после удушающей пещеры, то ли от страха, то ли от осознания,что всё это — не сон. И я всё ещё не знала, что будет дальше. Кто вынесет приговор? Император? Настоятель монастыря?

Интересно, какой он — этот настоятель: мудрый и жестокий старец, каким был Кьестен? Всё ещё не верилось, что старика больше нет. Что он не сощурится гневно, не процедит что-то о том, как я снова бездарно трачу время и не вкладываюсь в занятия. Что не усмехнется краем губ, когда я посмею задать вопрос или буду противоречить.

В памяти вспыхнули его мёртвые глаза и безжизненное тело. А потом и мой собственный шёпот после унизительного занятия: “Что б ты сдох… ненавижу!”

Меня передёрнуло от мысли, что это я своими мыслями и пожеланиями навлекла на учителя гибель, и я резко встряхнулась, прогоняя морок. Я не виновна в его смерти, что бы я ни чувствовала тогда! Я не бог, чтобы решать, кому жить, а кому умирать.

Наставники монастыря поднимались на холм и вставали напротив меня, храня почтительное молчание. Я горько хмыкнула. Спасибо и на этом! Хоть когда-то ваш хваленый самоконтроль и умение управлять своим телом и эмоциями идут на пользу — вам хотя бы хватает духу молчать и не высказывать своего отношения ко мне и всему этому ложному делу.

Я не могла разглядеть их лиц — солнце слепило, заливая меня светом, как будто я стояла под линзой, как под увеличительным стеклом. Они в тени — я на свету. И именно свет будто делал меня уязвимой, подчёркивал каждую частицу пыли на одежде, каждую ссадину на лбу, трещинку в голосе, которым мне предстояло говорить и оправдываться за то, что я не совершала. И ведь с первого дня в Сеттеръянге на меня смотрели, на меня показывали пальцем.

Кажется, где-то там замер и Бьёрн, но я боялась искать его глазами и смотреть на него, чтобы не подать виду, чтобы не выдать свои чувства, которые всё ещё так плохо держу при себе.