Книга 54 по шкале магометра, страница 90 – Мария Папкова, Елена Станиславская, Александр Добсон, и др.

Как же я жил? – ошалело соображал Чагин, – да ведь я и не жил совсем, только притворялся живущим, кадавр на ниточках. А жизнь-то – вот она где! А как же… как бы мне… – заволновался Чагин, переворачивая листочек чистой стороной, – я ведь тоже хочу так жить, чтобы навсегда, вечно, солено и солнечно.

Формулы выпрыгивали из-под карандаша как брызги из-под колес. Чагин нарисовал график, прикинул параметры, вытащил справочник и прошерстил несколько страниц текста. Кинулся в ящик стола, где хранились вещи, что некуда деть и жалко выбросить, и – нашел! наконец, нашел, – заплясал, победно потрясая своей находкой перед зеркалом, перед двойниковым собой, показывая себе самому галстучную булавку из особого, сверхплотного сплава, бой-булавку, подаренную коллегами на юбилей. К черту юбилей, когда нашлось!

По расчетам, плотность этого сплава позволяла, отдавая по электрону в пользу – язва ее порази – энтропии, несколько тысяч лет (а тысяч ли? ой, если не больше!) путешествовать вдоль линии жизни, на которую нанизывались неуклюжие, совершенно внешние, как панцирь для краба, корявые дни, принимаемые раньше за жизнь. Точно, как крабовый панцирь скрывает трепетную внутренность, так и рутина дней скрывала настоящего Чагина, который теперь освободился. А вот какова станет его форма, если без панциря?

Формулы об этом умалчивали.

Ну и пусть, решил Чагин, пусть хоть крабом, но это будет моя естественная форма, хоть чернильным пятном, но зато – наинастоящая, ничем не стесненная жизнь, и – свобода!

Дальнейшее, когда принципы действия Чагинского преобразователя стали ему понятны, оказалось на удивление простым: паяльник, провода от лампы, разобрать старый приемник (там же волны! хорошо по волнам!), как сладко и ностальгично пахнет канифоль! и вот тут еще паяльничком провести. Это оставим дома, а это – Чагин с гордостью посмотрел на жестяную конфетную коробку с торчащей антенной – с собой.

Забрав кривоногого с розовым языком товарища, Чагин вышел из подъезда. Вечер был тих, вчерашней вьюги не было и в помине. Решительным шагом Чагин прошел к электрическому столбу, настороженно оглянулся. Никого не увидев, достал из-за пояса припасенный жестяной половник и подбросил его вверх. Половник, коснувшись проводов, закоротил, разлетевшийся сноп искр посыпался вниз, туда, где только что стоялЧагин, а он, воспользовавшись кратковременным возмущением электрического поля, исчез, растворился между минутами, секундами, перешел из внешнего во внутреннее, слился с током жизни и, крича от радости, помчался одновременно во все места мироздания, потому что это только видимость, что у мироздания есть места, а на самом деле есть только стремление. Туда, где белый теплоход на ласковых волнах несется в свет.

На этом можно было бы закончить, и закончим, но сделаем небольшое добавление, что, когда фонари начинают прерывисто мигать от замыкания ли, по другой ли причине, в стробоскопическом мерцании можно увидеть человека с собачкой на поводке, вроде бы спокойно гуляющего, никуда не спешащего, но пребывающего одновременно везде, а здесь заметного только потому, что такова грубоватая природа нашего зрения.

По понедельникам я начал маме врать. Сначала было непросто, с фантазией у меня, как оказалось, не очень хорошо, но со временем привык. А потом узнал, что именно мама в моем вранье виновата. И бабушка. Это они вынуждали меня к вранью. От кого узнал? Так от Тани.