Книга Мать смерти и рассвета, страница 269 – Карисса Бродбент

Макс вяло попытался убрать с кровати кипу бумаг, попытка почти провалилась, но все равно рухнул на покрывало, как марионетка с оборванными нитями, и приглашающе протянул руку, не в силах говорить. Я послушно подошла к кровати, но не стала ложиться рядом. Макс выглядел таким усталым, что я начала сомневаться, подходящее ли сейчас время для разговора. Но с другойстороны, если я упущу возможность сейчас, потом ее может уже не представиться.

– Я хочу подарить тебе кое-что, – сказала я.

Он открыл один глаз:

– Я глубоко поражен, что у тебя еще осталось настроение дарить подарки.

Я подошла к своей сумке – единственной вещи, спасенной из-под обломков Башен, – и порылась в ней. Большую часть моего имущества уничтожило взрывом. Но самое важное уцелело почти нетронутым, что казалось чудом.

Макс сел, и я протянула ему обгоревший кусок холста.

Он долго молча смотрел на него и наконец хрипло спросил:

– Откуда… как ты его достала?

– Это было нелегко. Не думаю, что кому-то еще приходилось так трудиться, чтобы заполучить нечто настолько же уродливое.

Он издал сдавленный смешок.

Картина была воистину ужасна. На ней очень полная, совершенно обнаженная женщина со светлыми волосами полулежала в неуклюжей позе на каменной скамье в саду среди розовых и красных роз. Художник явно не обладал особым талантом: фигура выглядела плоской, пропорции – странными, а цвета – кричаще-яркими.

Но Макс был прав: какой бы уродливой ни казалась картина, ее писали с глубокой, благоговейной любовью. Я могла представить полотно с еще не высохшей краской – таким, каким его видел Макс много лет назад, рыдая в той пекарне.

В ночь, когда я позволила себе отдаться своим чувствам к Максу, он сидел со мной на залитых лунным светом треллианских равнинах и рассказывал о выставке картин в маленькой пекарне. О том, как увидел полотна в самый темный период своей жизни и они напомнили ему, что, какой бы ужасный момент ты ни переживал, кто-то где-то сейчас счастлив. Они напомнили ему о существовании надежды. Сейчас, в другой темный период, я тоже чувствовала надежду.

Я смогла найти всего одну небольшую картину, да и то только холст, без рамы, в которую он когда-то был вставлен. Теперь на холсте появились повреждения, одна сторона обгорела при взрыве. И все же Макс держал подарок бережно, как вещь огромной ценности.

Я села рядом, наши плечи соприкасались.

– Той ночью в домике, когда мы… до того, как нам прислали руки. Ты спросил меня, представляла ли я себе когда-нибудь наше совместное будущее. Тогда я… я не смогла тебе ответить. Но каждую секунду, пока ты был заперт в той ужасной тюрьме, я думала о той ночи и о том, чего не сказала. Я ни о чем не жалела так сильно, как освоем молчании тогда.

– Тисаана, я никогда не думал…

Я взяла его за руку и крепко сжала:

– Правда, в которой я не смогла тебе признаться тогда, заключается в том, что я хочу этого больше всего на свете. Это было правдой тогда, когда ты спросил меня, правда и сейчас. И завтра будет правдой.

Макс смотрел на меня так, словно в мире больше ничего не существовало. Несмотря на все, через что мы прошли вместе, несмотря на слабости, которые я позволила ему – и только ему – разглядеть во мне, мне пришлось побороть желание отвести взгляд. Ничто и никогда не ужасало меня так, как подобная уязвимость – подлинная уязвимость.