Книга Ночная радуга, страница 30 – Жанна Володина

— Знаю. Пару часов я знаю, что вы Никита Алексеевич Верещагин. Вам не идет это имя.

— Отец вам что-то рассказал? — карие глаза прищуриваются и строго смотрят на меня, сползая взглядом на мои губы.

— Нет. Цитирую: "Он никто. На тебе это никак не отразится", — вспоминаю я, и сжатые челюсти и сомкнутые губы становятся индикаторами его неудовольствия.

Похоже, я на верном пути. Только выведя Верещагина из себя, я могу получить хоть какую-то информацию.

— Может быть, не будем искать клетку с тиграми, а вы просто скажете, что вам от меня нужно? — насмешливо спрашиваю я, глядя на бродящих по колено в воде фламинго. Ну не нравится мне это "дитя заката"…

Верещагин смотри на меня странно и недоверчиво, явно хочет сказать что-то резкое и неприятное, но заметными глазу усилиями берет себя в руки.

— Надо обязательно посетить обезьянник. Это мое любимое место в зоопарке. Не был там лет тридцать.

— Прекрасно, — снова не споря, соглашаюсь я. — Обезьяны так обезьяны.

— Вы всегда такая покладистая? — зло спрашивает меня Верещагин, когда мы медленно идем по дорожкам парка в сторону обезьянника.

— Мое согласие посмотреть на обезьян вряд ли говорит о моей покладистости в жизни, — мягко возражаю я, оглядываясь, чтобы посмотреть, где Виктор Сергеевич.

— Его нет и не будет, пока я его не позову, — усмехается Верещагин. — Думаете, он вас защитит?

— Это вы так думаете, — усмехаюсь уже я. — Раз приставили его ко мне.

— Он лучший, — просто, без пафоса объясняет Верещагин. — У вас должно быть всё самое лучшее.

— Это забота моего отца — не ваша, — замечаю я, решив улыбнуться.

Просто резко останавливаюсьи, махнув высоким хвостом, улыбаюсь. Мужчина смотрит на меня с таким явным восхищением, что на несколько секунд с его лица и из глаз исчезает отпечаток презрения и высокомерия.

— Вы уверены? — берет себя в руки Верещагин и неожиданно добавляет. — Давайте посмотрим на обезьян, а потом поговорим.

Киваю, ничего не отвечая. Надо подумать. Пока происходящее выглядит странно и нелепо. Но я никуда не тороплюсь. Подожду, когда мне всё объяснят.

— У вас есть любимый вид обезьян? — вдруг спрашивает меня Верещагин, когда мы заходим в павильон.

— Все, — отвечаю я. — Кроме орангутанов.

— Почему? — удивляется он.

— Это старая история, и она касается только меня и моих друзей, — сообщаю я и иду к клетке с шимпанзе.

— А я люблю обезьян, — вдруг доверительно говорит моему уху Верещагин, крепко взяв за локоть. — Они очень похожи на нас.

— Трудно спорить, — соглашаюсь я. — Человекообразие нас роднит.

— Один умный человек рассказал мне, что шимпанзе часами могут наблюдать за закатом или любоваться предметами искусства, — Верещагин встает позади меня и прижимает мою спину к своей груди, чтобы шепотом продолжить. — Некоторые приматы занимаются любовью не для того, чтобы завести потомство, а чтобы получить удовольствие.

— Вы намекаете на то, что относите себя к приматам? — мягко, но решительно освобождаюсь от объятий.

— Просто вспомнил, — пожимает он плечами, но меня больше не трогает. — Так что же сделали вам орангутаны?

— Не все, — отворачиваясь от вольера, отвечаю я. — Только один. Напугал. И пугает до сих пор.

Правая бровь Верещагина приподнимается в безмолвном вопросе.

— Вас некому защитить?

— Я похожа на беззащитную? — отвечаю я вопросом на вопрос, подняв лицо к нему и глядя в его потемневшие глаза и на напрягшиеся скулы.