Книга Поймать океан, страница 176 – Виктория Войцек

Поля тянулись бесконечными зелеными полотнами, лишь вдалеке выглядывали кажущиеся совсем крохотными домишки. Замерла, раскинув крылья-лопасти, деревянная мельница, которая возвышалась над острыми крышами, отбрасывая длинную тяжелую тень.

– И все же иногда я думал: как сильно ненавидел меня Тавелли? Ну… перед смертью, – сказал Атто, и голос его не изменился – не погрустнел, не потяжелел. Будто, даже если он и правда о таком думал, это не имело теперь значения.

– Не ненавидел, Та-та. – Мирра пригнулась, почти прижалась щекой к щеке Атто. Она напоминала куколку своим лицом-сердечком, бескровными губами и невозможно огромными сияющими глазами. – Я не помню тебя, не помню. Сколько таких было? Много. Страж, – это слово она подхватила у Асин, так и не сумев вспомнить, как называл изобретение отец, – не подпускал вас. А рыжего помню. Помню. Лицо красивое, доброе. Глупое такое. И улыбка, – она провела пальцем от одного уха до другого, – широкая. Он не нравился стражу. И мне не нравился. Зачем ты улыбаешься, когда ног нет? Зачем, а?

– Так он… выжил? – Атто фыркнул несколько раз, а затем беззвучно рассмеялся.

– Да, – ответила Мирра и тут же добавила: – и нет.

Стало необычайно тихо. Не пели птицы, не шумел в листве теплый ветер. Не колыхалась высокая, местами вытоптанная трава, в которой прятались маленькие голубые цветы, напоминавшие внимательные, ясные глаза – десятки глаз.Мир застыл нарисованной на холсте картиной, пугающе настоящей и молчаливой.

– Есть такое состояние, когда ты еще не уходишь, но уже на пороге. И понимаешь это. Еще жив, но уже умер, – сказала Мирра, и все вновь пришло в движение.

Белые перья облаков медленно потянулись по небу друг за другом, заиграла вдалеке пастушья дудочка, а с желтой сердцевины цветка, поднявшего голову над травой, спорхнул толстый шмель и отправился на поиски очередного ароматного солнца размером с ноготок. Асин, кажется, вздрогнула – настолько неожиданно обрушились на нее привычные звуки.

– Люди порой много говорят перед смертью. Будто пытаются заболтать ее. – Мирра нахмурилась, личико вмиг сделалось даже не недовольным – злым. – И иногда я им позволяла. Если они были добрыми. А люди редко добры к тем, кто ломает их. Рыжий был добрым. И глупым, – повторила она. – Потому и запомнился.

Солнце напекало макушку, растекаясь по ней яичным желтком. На дорогу невдалеке опустилась толстая птичка, осмотрелась, несколько раз стукнула клювом по земле и улетела. Слишком светло, слишком тепло и ярко для историй об изломанном человеке, стоявшем, как выразилась Мирра, на пороге. О человеке, который продолжал улыбаться. Возможно, в тот день так же сияла листва, пропуская через себя настырные лучи, и покачивались травинки, усыпанные, точно росой, алыми каплями.

– Когда люди уставали забалтывать смерть, они начинали кричать, проклинать. Стражу не нравилось, когда они кричали. А у меня болели уши, – пожаловалась Мирра. – Но рыжий был тихим. Он пел мне песни. Кто вообще поет перед смертью?

– Тавелли, – задумчиво ответил Атто.

– Он спрашивал, понимаю ли я его. Я кивала. И я понимала. Не все, не все. Но он рассказал про человека, почти отца, но очень злого. У которого крылья хищной птицы и глаза волка. Которого он так хотел впечатлить. Он не назвал имя. А потом, когда понял, что мне все равно, он плакал, плакал. Жалел себя. Тогда он показался мне очень некрасивым. – Мирра поморщилась, тряхнула головой – и облако ее волос запружинило. – Мне было почти все равно. Сколько таких я слушала? Болтливых. Но мне сейчас интересно: он ведь говорил… о тебе? – Она ухватила Атто за кончик уха и с силой потянула на себя.