Книга Тетрадь в клеточку, страница 55 – Микита Франко

– Где еще длинные волосы?

– Да. Я не разрешил.

– Это хорошо.

На памятнике у папы были короткие волосы, грустные глаза и сомкнутые губы без намека на улыбку. Если что-то на этом надгробии и было похоже на правду – то лишь этот портрет.

Папа вытащил из внутреннего кармана куртки черный маркер и предложил:

– Давай кое-что исправим?

А потом, не веря собственным глазам, я смотрел, как он исправляет окончание в имени «Евгения» на мужское – «Евгений». Как зачеркивает букву «а» на конце нашей фамилии и переделывает отчество.

– Вау… – с изумлением выдохнул я. – Нарисуй усы.

– Усы? – удивленно переспросил папа.

– Да. Только не как у кота.

– Вот такие?

– Нет, так как у Гитлера. Сделай больше.

– Может, еще бороду?

– Да, давай еще бороду!

Папа аккуратно, чтобы ничего не испортить и не превратить портрет в как будто бы изрисованный хулиганами, выводил маркером черную бороду. Сначала я боялся, что получится карикатурно, но вышло совсем ничего – не как настоящая, конечно, но все равно здорово. Мне даже показалось, что с этой бородой отец на фотографии начал улыбаться. Совсем чуть-чуть.

Закончив, мы еще с минуту любовались на получившийся результат, а потом папа грустно вздохнул:

– Жаль, что отмоют, наверное.

– А маркер не перманентный?

– В этом мире нет ничего более перманентного, чем невежество твоей бабушки.

Я тоже вздохнул. Он прав.

А вечером Варе позвонила встревоженная бабушка и взволнованно рассказала, что ее подружка была сегодня на кладбище и заметила, что кто-то изрисовал могилу «ее доченьки».

– Представляете, надругались! – кричала она в телефонную трубку так сильно, что даже без громкой связи было слышно по всей квартире.

Варя причитала ей в тон и сочувствовала, а мы с папой старались хихикать потише.

Привет, тетрадь в клеточку.

Сегодня бабушка наорала на нас с отцом из-за разрисованного памятника – оказывается, охранник запомнил, как мы приходили. Она плакала и кричала, что мы надругались над могилой самого близкого человека, а папа спокойно ответил:

– Это вы над ней надругались.

И от этого ответа бабушка заплакала еще сильнее. И хотя она рыдала почти так же сильно, как в День S, мне ее было совсем не жаль.

В школе говорят, что старших надо уважать, а родных бабушек и дедушек – пуще всех остальных. Но что-то с моими родственниками так не получается. Шпагина знаю за что уважать. И Биби знаю. Хотя они всего лишь шестиклассники. А бабушку за что? За то, что ей дофига лет? Странно это.

Вечером мы уезжали, и бабушка увязалась на перрон вместе с нами. Папа сразу прошел в наше купе, как только прибыл поезд, а я решил немного постоять с бабушкой, да только вместо трогательного прощания получился сплошной гундеж о том, какие мы с папой низкие люди, у которых нет ничего святого.

– Надо было после смерти Жени забрать тебя к себе. Это же кошмар какой-то – в кого ты превращаешься! – нудила бабушка, зачем-то постоянно поправляя мне волосы.

Я взлохмачивал их обратно, она снова поправляла, а я снова взлохмачивал.

– Я, наверное, и сама виновата. Сломала тебе жизнь тем, что позволила этому недоотцу тебя воспитывать.

После этих слов на меня накатила такая злость, которая обычно мне не свойственна. Я ведь довольно спокойный человек и стараюсь никому лишний раз не грубить, но такая хлесткая ярость дала мне в ту минуту силу вступить с ней в перепалку.